с ней?
Он присел рядом с хозяином и улыбнулся.
– Она рожает.
Я округлила глаза и снова посмотрела на морду животного.
– Мирра… Мирра,– ласково зашептал Степан Иванович и подвинулся ближе к кобыле.
– Забинтовать хвост?– спросил Мирон.
– Давай. Я не успел,– гладя кобылу по животу, кивнул тот.– Бинты позади тебя…
Мирра тяжело дышала и часто оглядывалась на свой живот. Её шея и туловище были мокрыми, живот тяжело вздымался, и что-то толкалось изнутри, растягивая его тонкую податливую кожу. Я не верила своим глазам. Никогда не думала, что буду наблюдать подобное.
– Настя, принесите простыни… Там, у входа в комоде лежат,– попросил Степан Иванович.
– Угу,– кивнула, впервые глубоко вздохнув от напряжения.
Бегом бросилась к комоду и чуть не споткнулась, когда другая лошадь в стойле громко фыркнула.
«Да уж, эту поездку я запомню надолго!»– пронеслось в голове.
Схватив стопку тёмных простыней, я поспешила назад.
Мирон и Степан Иванович тихо говорили о чём-то своём, восхищённо и умилённо подбадривая животное, вздрагивающее в родовых муках. Я протянула простыни Мирону и отступила назад.
– Эй, ты чего?– улыбнулся он, положил простыни в чистый угол и поднялся.– Если страшно, не смотри…
– Нет,– покачала головой, хотя ясно начала ощущать дрожь в коленях.
– Тогда смотри, но не делай резких движений и не шуми,– ласково погладил он по плечу и подмигнул так непринуждённо, будто мы всего лишь заглянули в гости на крестины.
Затем Мирон отошёл и присел к Степану Ивановичу. Они стали переговариваться шёпотом и помогать кобыле, очевидно, зная, что делать. Даже Мирон не терялся и под одобрительные кивки хозяина спокойно выполнял его просьбы.
Я, невольно прижавшись к деревянной опоре стойла, потрясённо смотрела на кобылу. А бедняга вдруг подняла голову и посмотрела на меня такими умоляющими глазами, будто просила помощи. Но я точно ничем не могла ей помочь…
Ей было страшно, а мне ещё страшнее: я вспомнила свои роды. Они длились тридцать девять часов. И это было зверски больно! У меня тоже глаза выходили из орбит. И я сочувствовала этому животному. Но с ней рядом хотя бы были мы… Со мной никого не было. Мама не смогла приехать быстро, потому что у неё был огород, время посадок, а роды начались на неделю раньше, чем ожидалось. Муж праздновал повышение где-то на рыбалке с коллегами. Я была совсем одна, растерянна, напугана. Уже тогда я осталась одна вместе с моей девочкой. Стоило бы догадаться, чем это обернётся в будущем. Но кричащим фактам я предпочла слепую надежду на любовь…
Мужчины уже активно начали помогать Мирре освобождаться от плода, а я от изумления не могла двинуться с места и просто смотрела на какие-то невероятные, ввергающие в шок операции и хаотичные передвижения вокруг животного.
Похоже, Степан Иванович был опытным в этом деле, как и Мирон не новичок. Оба сохраняли поразительное спокойствие и хладнокровие, в отличие от меня. Меня же бросало то в жар, то в холод. Я не всегда вовремя слышала просьбы принести что-то ещё, смочить полотенце в тёплой воде…
Наконец, появилось оно – крохотное длинноногое существо с огромными красивыми, как и у мамы, глазами, мокрое, в какой-то слизи. Но оно уже стремилось само встать на тонкие ножки и зажить своей собственной жизнью, да слабость ещё не позволила.
Мужчины освободили жеребёнка от скользкой оболочки. А пока Степан Иванович обрабатывал зад кобылы, Мирон подвинул жеребёнка под материнское вымя. Мирра удивительно быстро ожила, но не пыталась подняться. Однако она тут же нашла своего малыша, который ещё неловко тыкался мордочкой в её сосок.
Мирра заботливо облизывала голову жеребёнка, позволяя Степану Ивановичу, обработать его пупок йодом. Мирон слегка обтёр малыша сухой простынёю и вышел из стойла.
– Ну вот и всё… Ты как?
Я, наконец, вздохнула и отвернулась, потирая плечи ладонями.
– Нормально…
Он беззвучно улыбнулся и, не касаясь меня, поцеловал в висок. Я нахмурилась и отступила.
– Там подожду…
Он проводил меня задумчивым взглядом и вернулся к Степану Ивановичу.
Я вышла во двор и посмотрела на тёмное звёздное небо. Напряжение отпустило, но впечатления от увиденного всё ещё будоражили. Вряд ли теперь усну.
Вскоре мужчины вышли из конюшни и, пока обмывались у крана, из обрывка беседы услышала, что оказывается Мирон – владелец арабского скакуна и недавно выставил коня на скачки, а позже собирается приобрести тому подругу. Советовался и просил присутствовать при выборе кобылы.
Когда Степан Иванович предложил чаю, Мирон вопросительно посмотрел на меня. Я не могла не уважить человека, который был благодарен за помощь Мирону, и просто кивнула.
– Как вы так спокойно это делали?– спросила хозяина за столом в уютной кухоньке, грея руки о большую кружку с чаем.
– Я давно занимаюсь лошадьми. Опыт. Но это не значит, что я не боюсь: за каждую переживаю, как за кровиночку. Но стоит показать свою тревогу в такой сложный момент, как всё это передастся животинке, тогда процесс родов становится почти не управляемым. Вон Мирон знает…
Заварский с улыбкой согласно кивнул, очевидно, вспомнив случай из жизни.
– Но сегодня, как никогда, всё прошло быстро и легко,– похоже, и самого хозяина Мирры отпустило. Он, хоть и устало, но расслабленно откинулся на скамью, покрытую вязаным покрывалом.
– Легко?! Да уж!– вздрогнула я, вспоминая впервые увиденное.– Ужас! Какой ужас! Ей же было безумно больно?!
– Больно,– спокойно согласился Мирон и как-то странно замер на мне взглядом.
– Боль сопровождает все самые прекрасные начала,– откликнулся Степан Иванович и окинул нас добрым отеческим взглядом.
– Но ведь можно же было как-то облегчить боль? Может, обезболивающего дать?
– Зачем? Лошадь здоровая – сама справилась. Не стоит вмешиваться в природу. Она того не терпит,– заметил хозяин Мирры.
– Да-а,– вздохнула, поёжилась, отпила чаю и задумчиво проговорила самой себе:– Рождение – боль, жизнь – боль, всё через неимоверные муки…
Степан Иванович как-то невесело улыбнулся. Лицо разрезали глубокие морщины, до этого не так заметные. На секунду в глазах отразилась вековая печаль, но он расправил плечи и стёр уныние, умывшись ладонью, а потом замер взглядом за окном. Очевидно, что он пережил нечто тяжёлое, трагичное. И мои слова всколыхнули эти воспоминания.
– Да, больно. Всё, что в сердце входит, рано или поздно доставит боль, когда уходит… Только разве ж можно отказаться, когда столько радости приносит всё, что приходит?– заметил Степан Иванович.
– Можно, когда знаешь, какой разрухой это грозит,– усмехнулась я, чтобы не расчувствоваться, старательно ровно обводя пальцем выпуклый узор на клеёнке-скатерти.
– Берегись, детка,– усмехнулся в ответ хозяин,– молода ты ещё, чтобы закрываться от
