Ну и что, спросите вы. Как что? — удивятся любители новостей, умеющие из ничего сделать жупел. Да одно расстояние, которое проделал сей знаменитый курьер, в три раза больше, чем экватор земного шара! Значит, этот человек самый значительный, самый великий на земле.
Посему не случайно в иных кругах нашего общества о нем, курьере, с восхищением и восторгом говорят, что нет в мире такого фельдъегеря, который мог бы ездить с невероятною скоростью и что именно от него, простого пересыльного, теперь зависит судьба не только двух самых могущественных империй, но еще пяти или шести королевств».
— А не очень ли прозрачный намек? — поморщился герцог, держа карандаш над текстом статьи. — Учти, так можно задеть особу его императорского величества и даже вызвать международный скандал.
— Простите, мой генерал, но ведь памфлет — это, смею заметить, не донос. В памфлете ни одно лицо не следует понимать буквально. И в то же время — все как бы и сама правда. Посему и империя с королевствами, которые здесь упомянуты, как бы не всамделишные, а скорее сказочные государства. Далее у меня, кстати, и вовсе анекдот.
«У князя Потемкина, — продолжил чтение Савари, — дававшего в свое время пищу воображению охотникам до новостей, был среди его офицеров некто майор Бауэр. Он слыл одним из тех, кто доставлял немало хлопот немецким газетчикам и русским ямщикам. Оказывается, он мчался с поручениями князя с такой неимоверной скоростью, появляясь на пространствах от берегов Невы до устья Дуная, от границ Туркестана до предместий Парижа, что политиканы, сидящие в кафе разных европейских стран, терялись в догадках, что завтра окажется следствием таких вояжей? Означает ли сие, что готовится завоевание Константинополя или переселение народов севера на юг, или какие еще тайны и немыслимые поручения развозит по свету этот вездесущий курьер?
На самом же деле все было не так угрожающе. В Париж, как выяснилось вскоре, князь посылал своего адъютанта, чтобы пригласить в Петербург на гастроли известного танцовщика, в Албанию — чтобы привез апельсинов, в Астрахань — за арбузами и паюсной икрой. Сей офицер, говорят, более всего в своей жизни боялся, что когда-нибудь сломает себе шею в дороге, и просил сочинить для него надгробную эпитафию. Один из его друзей подарил ему всего два слова: «Гони, ямщик!» Полагаем, что эта надпись, выражающая подлинный смысл деятельности и нашего знакомца, могла бы стать украшением и его надгробного камня. Увы, ничего иного за сей дутой фигурой не значится более».
— Гм! — закончив чтение статьи, промычал себе под нос герцог Ровиго. — Хорошо было бы, коли и впрямь «ничего иного»! Но шельмец Эсменар прав, избрав смех своим оружием. Именно злой иронией, скорее даже издевкой, мы насмерть поразим опасного врага. Теперь в какой бы дом он ни зашел, все станут показывать на него пальцем и хохотать до упаду.
А утром герцог Ровиго уже стоял перед Наполеоном, вытянувшись во весь свой рост.
— Вы знали об этом пасквиле в «Журнале империи»? Ах так, даже предварительно читали. Так, значит, вы хотите заставить меня начать войну с русскими, когда у меня к ней еще ничего не готово?
— Сир! Какая война, если предмет насмешки какой-то там мифический офицер даже без указания его национальной принадлежности? — попытался защититься Савари.
— Мифический, говорите вы? Только безмозглый дурак, такой, как сочинитель этого доноса, мог так полагать, а не вы, министр моей тайной полиции. Офицер — личный адъютант императора Александра, с которым я, император Франции, в дружбе и союзе, слышите ли вы? Посему автора — от службы отстранить. Кто он? Эсменар? Уволить и выслать из Парижа за сорок лье. Чернышеву же предоставить полную свободу: приходить куда он пожелает, смотреть и слушать что захочет, быть по-прежнему приглашаемым в самые первые дома Парижа. Вы поняли?
— Естественно, сир. Однако недоставало, чтобы мне вашим величеством было приказано самому известить его о вашем распоряжении.
— Вы догадливы, черт возьми! Именно это я и приказываю вам сделать! Что, разве вам впервые лицемерить, в том числе и перед вашим лучшим петербургским другом графом Чернышевым? Вы тотчас, герцог, отправитесь к нему и от моего имени пригласите Чернышева на мою императорскую охоту завтра и Сен-Жерменском лесу. Вы дали промах, мой милый друг, какого я от вас не ожидал. Переусердствовать иногда означает больше, чем пройти мимо чего-то скрытого и опасного. Однако благодарите Создателя, что рядом с вами оказался я, кто умеет, как искусный игрок в шахматы, просчитывать на несколько ходов вперед.
На кого идет охота?
Мы надеемся, что читатели не забыли тост «За Римского короля!». Его произнес весной прошлого, восемьсот десятого, года Клеменс Меттерних в Лувре на свадебных торжествах. Я, автор, тоже помню об этих словах, потому и спешу сообщить: австрийский министр иностранных дел с прозорливостью оракула предвосхитил событие, которое случилось в Париже двадцатого марта восемьсот одиннадцатого года, о котором и пойдет теперь речь. В тот день императрица Мария Луиза разрешилась сыном, которого нарекли Франсуа Шарлем Жозефом. И, разумеется, сразу же удостоили титула Римского короля.
В то утро, ровно в десять часов, парижане, толпившиеся на улицах в ожидании вестей из Тюильри, радостно вздрогнули от первого пушечного залпа: «Императрица, слава Богу, разродилась!» Но кем оказался новорожденный ребенок? Все с замиранием сердца ожидали: если грянет двадцать один выстрел — дочь, если же сто один — поздравлять следует с сыном.
Гулко разносится в небе Парижа второй, за ним третий, четвертый залпы… Вот их уже двадцать один. Грянет ли двадцать второй, ведущий счет за сотню, или пушки уже выполнили данный им приказ? Люди, собравшиеся на тротуарах и мостовых, сгрудившиеся на набережных и в садах и парках, отчаянно высунувшиеся из сотен окон, оцепенели в неведении — хлопать в ладоши и кричать «виват» сейчас или ждать продолжения пальбы?
Наконец разнесся тот, двадцать второй орудийный выстрел, означавший, что их будет ровно сто один, и Париж взорвался радостными криками: у императора — сын, наследник и продолжатель его славных и великих дел!
Так менее чем через год после вихря празднеств и карнавалов в честь императорской свадьбы — снова впал Париж в полосу ликования и веселья. Балы во дворцах и маскарады на улицах. А в течение трех дней Святой Пасхи, с пятнадцатого по семнадцатое апреля — народные гулянья на террасах Тюильри, где с балкона являлась народу августейшая родительница с младенцем на руках.
Как раз на шестнадцатое апреля была назначена охота, чтобы также пышным собранием самых именитых гостей войти в череду незабываемых торжеств, знаменующих значимость величайшего события в жизни императорской семьи и всей великой империи.
