Фимку схоронили деловито и споро. Два дюжих, перемазанных глиной могильщика опустили на брезентовых ремнях гроб на дно глубокой, пахнувшей стылой сыростью ямы, присутствующие бросили вслед по горсти влажной земли, а потом коллеги по журналистской работе, меняясь время от времени, принялись торопливо работать лопатами.
Он так и не выпил, сдержался, и на кладбище, где мужики, подравняв холмик и уступив место женщинам с венками, хлопнули-таки по стопочке, ни позже, на поминках. Выйдя из душной столовой, пропахшей кислыми щами, абрикосовым компотом, он потоптался на крылечке, где уже стояли разгоряченные летней жарой и выпивкой Фимкины друзья-журналисты, шутили, смеялись, потом, спохватываясь, наводили грусть на сытые, разморенные лица, но привычка к зубоскальству брала свое. Чтобы не смущать их, Новокрещенов отошел, побрел к троллейбусной остановке – пора было отправляться домой, где теперь не царила похмельная тоска, а жизнерадостно хлопотал пригретый им Ванька. Как-то ненавязчиво он перетянул на себя все заботы по дому: мыл посуду, полы, таскал с улицы воду, бегал в магазин и даже на базар, где, как подозревал Новокрещенов, приворовывал потихоньку, ибо всегда возвращался с продуктами, которые невозможно было купить на те малые деньги, что он брал с собой в походы на рынок из их «общака».
– Мне много финансов давать нельзя, – простодушно объяснял Ванька, отказываясь от большой суммы. – Я с ними обращаться не умею. Как только заведутся рубли в кармане – не успокоюсь, пока всё до копейки не спущу.
– Зато покупки удачные делаешь, – осторожно намекнул Новокрещенов. – В прошлый раз свинины килограмма три припер, а денег у тебя, я знаю, и на кило не хватало…
Ванька расплылся в горделивой улыбке:
– Это у меня от бабушки отцовой. Она, когда в райцентр на базар ходила, а он у нас, базар-то, по выходным только работал, ни денег, ни товару с собой не брала. Один мешок, да и тот пустой. С деньгами, грит, и дурак купит, а ты за так попробуй! И подряжалась там торговать. Стоит, к примеру, колхозник – с мясом ли, картошкой, еще с чем, а покупают у него плохо. Бабка моя тут как тут: давай, родимый, я тебе подмогну. Да как почнет кричать, товар нахваливать – на весь базар слышно. Да все с шутками, прибаутками, народ отовсюду сбегается – любопытствует да покупает. Ну и подворовывала, конечно, не без этого… – Подмигнул он. – У нее юбка была огромная, колоколом. А спереди в подоле дырка, незаметная прорезь. А изнутри – здоровый такой карман пришит, в него ведро картошки, не меньше, входило. Идет бабуля моя, бывалыча, по рядам, приценяется. Там яблочко посмотрит, пощупает, там апельсинку или свеколку, и кой что – раз – и в прорезь, под юбку. А зимой рукавицы носила – с секретом. Большие рукавицы, а на ладони опять же дырка. Берет яйцо, к примеру, с прилавка, покрутит в руке то так, то эдак – дескать, мелковато да дороговато. И вроде на место покладет, а на самом деле оно в рукавице остается. Потом – в кожушок. А в нем тоже карманы ведерные. Возвращается с базара, и на горбу полный мешок всякой снеди тащит…
Ванька вздохнул, вспомнив бабушку, и добавил, оправдывая ее:
– Так-то она дюже честная была. В деревне с роду чужого не брала. Я как-то в сельпо на полу десятку нашел – обронил кто-то. Малой был еще, обрадовался. Цап – и к бабушке. Так она заставила продавщице снести. Та, небось, себе прикарманила… – Ванька цокнул языком с сожалением, словно и теперь досадовал, что не попользовался теми деньгами. – Бабушка нас с братом, считай, одна тянула. Отец в аварии погиб – трактор под лед провалился. У нас и речка-то – тьфу, а зимой, в одежке – не выплыл. Мать замуж вышла, на Украину махнула. Ждите, говорит, я вам яблочек пришлю, сальца, край тот богатый… Ждем до сих пор, – он скривился, замолчал, сопя обиженно – видно, так и не простил бросившую их с братом мать.
– Быва-а-ет… – протянул Новокрещенов, а потом полюбопытствовал-таки: – А ты на базаре как действуешь? Бабушкиным манером – хвать три кило свинины с прилавка – и в карман?
– Не-е… – осклабился Ванька, – у меня друганы на рынке работают… в охране.
– Рэкет, что ли?
– Да не-е… во вневедомственной, милицейской. Я с ними в горячих точках встречался. Ну и помогаем друг другу, по старой дружбе.
– У тебя, как я погляжу, везде кенты, – буркнул, то ли осуждая, то ли завидуя, Новокрещенов
– Ага, – беззаботно согласился Ванька, – я с людьми вообще легко схожусь.
– Коммуникативный, значит…
– Ну да. А все потому, что от них ни плохого, ни хорошего не жду.
– Это как? – удивился Новокрещенов.
– Ну… вот, к примеру, познакомился я с человеком. С мужиком или с бабой – все равно. И сели мы, к примеру, выпивать. И я наперед знаю, что, когда напьюсь, новый Кент может меня обобрать.
– И что?
– Да ничего. Пью дальше. А там – как получится, может, оберет, а может нет.
– То есть ничего не предпринимаешь? – напирал Новокрещенов.
– Не-а. Пусть будет, что будет…
– А если он к тебе в карман полезет и ты его за этим делом застукаешь, что тогда?
– Да ничего. Поклади, скажу, назад! Ну, если не послушает, тада врежу.
– Как же ты можешь, наперед зная, общаться с такими-то? – изумился Новокрещенов.
– Так других-то нет! – в свою очередь развел руками Ванька. – Да и редко такое случается, чтоб обокрали-то. Раза три-четыре, не больше… Деньги – дело наживное, зато друганы – на веки… – И, пошарив за печкой, спросил: – Я, док, вот эту сумку возьму, на базарчик слетаю. Картошка кончилась, лучку куплю да редиски.
– Деньги-то нужны? – усмехнулся Новокрещенов.
– Есть! – беззаботно хлопнул себя по карману Ванька и спросил с надеждой: – Бутылек не прихватить? На рынке-то?
– Не надо, – поджал губы Новокрещенов.
– Ну, не надо, так не надо, – смиренно согласился тот и, прихватив матерчатую сумку, выскочил из дому.
Новокрещенову было легко с Ванькой. Для того не существовало сложных, неразрешимых вопросов бытия. Он жил в согласии с самим собой и с окружающим миром, радостно подставляя голову цвета подсолнуха и счастливо жмурясь, если светило солнышко, и так же беззаботно, как должное, воспринимая ненастья. А в минуты опасности собирался мгновенно, сосредоточивался на предстоящем броске, как хищный зверь, и готов был разить жестоко, без пощады, в чем убедился Новокрещенов на третий день их знакомства.
Вернувшись с похорон и с облегчением стянув с себя обжигающий горячей шерстью костюм, Новокрещенов, наскоро сполоснув потные шею и грудь под рукомойником, отказался от приготовленного Ванькой ужина и еще засветло лег спать. То ли трехдневная трезвость начала приносить свои благостные плоды, то ли вымотался он, сгорел эмоционально, погребая любимую некогда Фимку, а только спал он в ту ночь глубоко, без снов и ужасающих пробуждений, когда, еще не разлепив заплывшие веки, начинаешь с трудом собираться по частям, как бы идентифицируя собственную личность.
Проснулся тоже спокойно, чувствуя себя просветленным, вылежавшимся вволю, отдохнувшим и посвежевшим. С удивлением обнаружил, что отпустила вечная, казалось бы, головная боль и пальцы рук не тряслись мелко. И, что особенно удивительно, вдруг отчаянно, до слюнотечения, захотелось есть, чего не случалось по утрам уже долгие годы, когда завтраки, приближающиеся по времени к полудню, состояли большей частью из стакана водки и сухой, повизгивающей на зубах корки завалявшегося с вечера черствого хлеба.
Не обнаружив домочадца, Новокрещенов вышел во двор.
Здесь его прежде всего поразила тишина и отсутствие Аликовых «архаровцев». Солнце стояло уже довольно высоко, пекло ощутимо, и в такое время ватага обычно уже клубилась во дворе, висла на обглоданной яблоне, жужжала пчелиным роем. Не видно было и самого Алика, который по обыкновению в румяные утренние часы восседал на ковре посреди дворовой проплешины, оглаживая уютно лежащий на коленях круглый живот, и пил, отдуваясь, горький зеленый чай с кислой, до ломоты в зубах, и черной, как рубероид с крыши сарая, пастилой.
Тих и внешне безлюден был и дом их в глубине двора, не хлопала беспрестанно дверь, не скользили призрачными облачками туда-сюда то ли жены, то ли дочери Алика.
Присмотревшись, Новокрещенов разглядел возле дома, в чудом уцелевших кустах особо стойкого, неприступно-щетинистого шиповника, скрюченную в три погибели, явно таящуюся от кого-то фигурку Ваньки. С возрастающим удивлением наблюдал за тем, как тот ящеркой юркнул к стене соседского особняка, прижался к ней спиной, медленно распрямился и осторожно, вытянув шею, заглянул в окно. Потом отпрянул резко, обернулся, заметил Новокрещенова и подал издалека знак: показал на свои губы и помахал растопыренной ладонью. «Молчи!» – догадался Новокрещенов, и «стой!».
