В ситуации все большего ужесточения расистского режима в Южной Африке некоторые антропологи порывали связь с местным правительством. Рэдклифф-Браун в 1926 г. покинул эту страну, а затем и пределы Британской империи. После прихода к власти в ЮАС расистского правительства буров оттуда уехали Глакмен, Шапера и некоторые другие антропологи. Позиция тех, кто продолжал сотрудничество с правительством ЮАС, осуждалась многими учеными. В частности, З. Надель в 1953 г. подчеркнул, что «некоторые антропологи сотрудничают с такими правительствами, как администрация Южно-Африканского союза, чью политику другие антропологи осуждают, – это пример использования научного знания в антиобщественных целях»[1087].
Критическое отношение антропологов к наиболее негативным проявлениям колониализма определялось старыми принципами просвещенческого гуманизма. Польский исследователь А. Валигурский, в свое время учившийся у Малиновского в Лондоне, давая во многом нелицеприятную критику воззрений своего учителя, признавал, что по отношению к неевропейским народам позиция последнего была в целом гуманистической[1088]. Это же обстоятельство в отношении Рэдклифф-Брауна уверенно подчеркивал и его ученик из Индии, антрополог М. Шринивас, отмечая его веру в прогресс и разум, которые должны противостоять силам зла в человеческом обществе[1089]. В британской научной традиции существуют предания, основанные отчасти на воспоминаниях самого Рэдклифф-Брауна, о дружбе его в юношеские годы с П. А. Кропоткиным, с которым они были соседями по меблированным комнатам в Бирмингеме. По этим преданиям, они часто говорили о бедах современного английского общества, и Кропоткин будто бы высказал мысль, которая определила научную судьбу студента Альфреда Брауна, прозванного однокашниками «анархистом»:
«Необходимо изучать и понять общество, прежде чем приниматься за его перестройку, но для того, чтобы понять такое сложное общество, как викторианская Англия, нужно предпринять систематическое исследование значительно более примитивных общностей»[1090]. Эта полулегендарная версия косвенно подтверждается высказываниями как Кропоткина[1091], так и самого Рэдклифф-Брауна, в частности, утверждением последнего о том, что сверхзадачей социальной антропологии является «устранение зол нашей цивилизации». В этом деле, говорил он, «единственная разница между нами и революционерами в том, что последние готовы ради своей веры предпринять героические меры, рискуя всем…»[1092].
Либеральный гуманизм как ориентация, свойственная довольно широким кругам английской интеллигенции, основывался на идеях социального реформизма, на вере в вечные ценности европейской цивилизации и демократии. Он делал ставку на просветительство, науку и образование как на основные средства устранения общественного зла. Именно эти черты и определили субъективное отношение антропологов к объекту своей науки – традиционным неевропейским обществам – и к своей, в том числе и прикладной, деятельности по их изучению. Л. Мейр утверждала, что антропологи в африканских и других колониях Великобритании «…настолько же заинтересованы в демократизации народов, насколько их деды в свое время были заинтересованы в их христианизации»[1093]. Изучение «дикарей» было признано «долгом цивилизованных народов», таким же долгом считалось и наделение их благами европейской культуры. «Более сильный партнер (англичане. – А. Н.), – писал Малиновский, – не должен ограничиваться только кормлением красивыми фразами и добрыми намерениями более слабого (африканцев. – А. Н.). Он должен, хотя и с тяжелым сердцем, поделиться своим материальным достоянием, некоторыми из своих привилегий и постараться выяснить, каким образом он может разделить свое политическое влияние с туземным населением»[1094].
Утопичность подобных установок очевидна, однако довольно долго антропологи находились в плену этой утопии и строили свою деятельность в соответствии с ней. Основным средством до стижения этих идеалов они считали просвещение. Учредители и первые сотрудники МИАЯК прямо указывали на то, что главной задачей института являются «исследования, имеющие целью внести вклад в просвещенную (выделено мной. – А. Н.) политику»[1095]. Пафос сотрудничества антропологов с проводниками политики косвенного управления заключался в «просвещении» последних – в стремлении научить чиновников «понимать» культуру коренного населения, что само по себе должно было, по убеждению ученых, привести к гармонии в отношениях между англичанами и населением колоний. В таком контексте сама политика косвенного управления рассматривалась антропологами как «попытка сохранить то, что еще можно было сохранить из туземных институтов»[1096], как средство «предоставления туземным народам более значительного участия в их собственном управлении…»[1097] и, наконец, как средство защиты культурной самобытности коренного населения колоний. Все это было выражением настроений, которые в Англии имели уже довольно длительную историю: еще в 1835 г. по представлению общественности британский парламент создал комиссию по изучению положения коренных жителей колоний и принял ряд циркуляров, содержащих призывы к гуманности колониальных чиновников[1098]. В первой половине ХХ в. эти настроения в форме фабианского реформизма были особенно сильны как раз в центре функционалистской антропологии – в ЛШЭПН[1099].
Важно иметь в виду, что отношение подавляющего большинства антропологов к изучаемым ими народам отличалось искренней человеческой симпатией. Каждый, кто прочтет этнографические монографии функционалистов, без сомнения, почувствует их уважительное и доброе отношение к обычаям, ценностям, образу жизни коренных народов колоний. Доброе отношение это было порождено не только руссоистскими настроениями, вообще свойственными западной антропологии, но длительным непосредственным общением с людьми, знанием их языка и пониманием культуры «изнутри», т. е. в какой-то мере функционалистской полевой методикой. Однако предвзятость, обусловленная социальным заказом, и традиции науки, которая со времен классиков эволюционизма была обращена в прошлое, а настоящее воспринимала преимущественно как «живую старину», заставляли исследователей видеть в изучаемых обществах в основном элементы архаики. Поэтому многие антропологи питали симпатии к «вчерашнему» африканцу, меланезийцу, австралийцу, идеализировали его общинные и племенные порядки и почти совсем не замечали новых веяний, появлявшихся на надобщинном и надплеменном уровнях политической культуры, либо считали их вредной аномалией.
Объективная действительность колониальной империи не могла не подтачивать веру антропологов в адекватность либерально-гуманистических установок. С каждым годом двусмысленность этих установок становилась все более очевидной. Множество благих устремлений заканчивалось крахом – политика косвенного управления вела вовсе не к тому, на что рассчитывали ученые; просветительские установки антропологов встречали холодный прием у колониальных чиновников. Понимание тонкого механизма функционирования традиционных культур слишком часто оказывалось лишним в грубой практике колониальной системы. Формирующаяся африканская интеллигенция, новые политические силы, а кое-где и народные массы колоний все больше осознавали смысл политического трюка с косвенным управлением, в котором принимали участие и антропологи. Они оказались перед необходимостью определить свою позицию в быстро меняющейся обстановке, когда «объект» их исследования все ощутимее стал проявлять свойства «субъекта», заявляя о своих правах, давая оценку действиям своих господ и своих интерпретаторов. Открытое сознательное блокирование с колониальной властью явно приобретало дурной оттенок, а сотрудничество с антиколониальными организациями для антропологов, воспитанных в большинстве своем на принципах лояльности к государству, было маловероятным. Создавшееся положение не позволяло занять какую-либо иную из этих двух крайних позиций. Тем не менее британские антропологи приложили немало усилий, чтобы ее отыскать, и одним из основных вариантов «третьего пути» стала уловка, именуемая доктриной этической нейтральности науки вообще и прикладной антропологии в частности.
Логическим основанием доктрины этической нейтральности науки стал все тот же мировоззренческий натурализм, идеи которого активно разрабатывал Рэдклифф-Браун. Социальная антропология, по его мнению, была наукой естественной, а прикладная ее ипостась по этой логике могла трактоваться как аналог науки технической. Сторонники ее принципиальной этической нейтральности заявляли, что, подобно тому как в профессиональные обязанности инженера, строящего мост или возводящего здание, не входит морально-нравственная оценка способов использования этих сооружений, так в профессиональные обязанности антрополога не должна входить оценка использования добытой им информации. Наиболее четко эту точку зрения выразил Г. Вильсон. В своей статье «Антропология как гражданская служба», опубликованной в 1940 г., он заявил, что дело антрополога в прикладной сфере – только техника сбора фактических данных и обеспечение их объективности, а цели и способы их использования – это дело политиков. «Социальный антрополог, – писал он, – не может, как ученый, судить о добре и зле, но лишь о степени объективности фактов»[1100].
