Арт сможет покинуть госпиталь. Билеты отправлю позже».
И больше от Ника не было ни слова.
Рейвен позвонила лишь однажды. От нее мы узнали, что Хейза арестовали. Когда я попыталась заговорить о случившемся, она ответила:
— Это часть жизни закончилась. Больше не хочу говорить об этом. Никогда.
Несколько минут мы просто молчали. Наверное, это был самый странный телефонный разговор из всех. А потом я тихо произнесла:
— Спасибо, что помогла, — и услышала на том конце провода знакомую усмешку.
— Ты бы справилась и без меня, Принцесса. Береги себя.
— Я буду скучать…
В соседней комнате Шон хлопнул дверью. Я обернулась, но его и след простыл.
— И он тоже… — добавила я.
Рейвен затихла, а потом произнесла: — Верни ему жетон, пожалуйста. Я оставила в боковом кармане твоей куртки.
А потом положила трубку.
С тех пор прошел еще день. Мы с Шоном остались в доме вдвоем, но не разговаривали с самого отъезда Арта. Кроме опустевших комнат, нас разделяли тяжесть ожидания и общая боль, делиться которой один с другим не собирался.
Решившись наконец отдать жетон, я нахожу Шона на кухне. Он сидит на табуретке, опустив локти на стол и смотрит в окно. Перед ним распечатанные билеты на самолет. Значит, Ник прислал, как и обещал.
— Ты обедал? — спрашиваю я, пытаясь привлечь внимание. Надо признать, после отъезда Артура с разнообразием еды в нашем доме стало совсем туго. Не то, чтобы Шон жаловался. Он вообще никогда ни на что не жалуется. Но даже мой желудок уже начал протестовать.
Рид молчит.
— А хочешь?
И даже сейчас, точно зная, что холодильник пуст, Шон безразлично качает головой.
— Чай?
На этот раз я удостаиваюсь лишь кратким «нет». Но все равно набираю воду и включаю чайник. Шон молча достает коробку печенья, сахарницу и ставит на стол.
— Они оба пьют без сахара, — вдруг говорю я. — Такой же горький и черный, как и их жизнь.
Шон хмыкает.
— Что, слишком много пафоса?
Он пожимает плечами.
Вывести Рида на личный разговор все равно, что заставить Артура неделю молчать — невыполнимо! И вдруг в наступившей тишине я чувствую укол вины, что за прошедшие дни ни разу не подумала о том, как он справляется. Но самое забавное, что Шон сам ни разу не заходил, перекинуться хоть парой слов.
Мгновение, и вдруг такой простой ответ разрастается внутри теплом. Ширится, дотягиваясь до кончиков пальцев, и понимание становится таким логичным и закономерным.
— Знаешь, почему у нас ничего не вышло? — спрашиваю я, не сдержав улыбку.
Весь вид Шона как будто возопиет в ответ, все ли со мной в порядке. Я закрываю глаза в попытке отыскать слова, которые смогут внятно объяснить, что я чувствую сейчас, потому что простые вещи всегда так сложны для понимания.
— Мы с Ником… — продолжаю я, впервые осознавая, как много мелочей: сотни, тысячи, таких важных и жизненно необходимых, не замечала прежде. — …Мы постоянно ссорились, даже когда были вместе в той, прошлой жизни, потому что… мы два чокнутых упрямца.
Сказанное «мы» все еще вибрирует в воздухе, окутывая болезненно-мягким теплом. Я вспоминаю утренние обмены колкостями, забавные на самом деле; как Ник ворчал по вечерам и называл меня избалованной несносной девчонкой; ругался за то, что снова вынужден таскаться со мной, но при этом ежеминутно укутывал взглядом, словно проверяя, что все в порядке.
По телу ползут мурашки.
Какой же я была глупой.
— Сейчас я понимаю, каждый раз, несмотря на разногласия, мы шли друг другу на встречу. И чаще всего Ник, своенравный, вечно отстаивающий собственное мнение до сорванной глотки и убеждающий всех, что никто ему не нужен, шел мириться первым. Те сцены, возможно сложно назвать нормальным, человеческим примирением, но он никогда не оставлял меня. Каждый раз будто повторяя: «Да, я злюсь. Но я рядом».
Рид поднимает взгляд — закрытый, кажущийся безэмоциональным, но уже не равнодушным. Хотя, возможно, он таким никогда и не был.
— Разве ты не видишь, что Рейвен такая же? Вот только в отличие от меня, она была одна, Шон.
— Но ей, — вдруг включается в разговор Рид, — не нужно…
— Порой думаешь, что знаешь человека, можешь на детали его разложить, но, поверь, часто мы видим не его самого. А его гордость, принципы, детские обиды. Чтобы добраться до сути приходится срывать эти маски одну за одной. И это больно. А у Рей их столько, что до конца жизни работы хватит.
Устало сжимая переносицу, Шон выдыхает.
— Иногда мне кажется, что ее голова — самый сложный механизм из всех что когда-либо видел. Единственный, который никогда не смогу разгадать. Этого и боюсь. Может, поэтому он так притягивает? Потому что нужно бороться, чтобы заполучить его?
Я хмыкаю.
— Тебе придется. Причем возможно всю оставшуюся жизнь.
И мне кажется, уголки его губ растягиваются во что-то смутно напоминающее улыбку.
— Если ты хочешь, разумеется, — добавляю я. — Помнишь, что ты говорил мне про жетон? — Я сажусь рядом с ним, достаю металлическую планку из кармана и кладу на стол. — Потерять его хорошая примета. Значит, смерть точно обойдет тебя стороной. Ведь сбылось.
— Откуда он у тебя?
Шон все еще пытается звучать ровно, но с каждой фразой в его голос прорываются яркие искры и эмоциональные всполохи, не свойственные ему обычно.
— А ты отгадай, — улыбаюсь я.
— Ты уверена, что на той стороне играешь? Она называла тебя избалованной принцессой, а меня картонным билбордом у дороги.
— Может, ей тоже было больно? И страшно.
— Думаешь? Не верю.
Я внимательно смотрю на него, откидываюсь на стул и закидываю руки за голову.
— Возможно Рейвен была права.
— В каком смысле?
— Что ты бесчувственный как гравий.
— Прости?
— Исключительно ровно рассыпанный гравий, если тебе так больше нравится.
— Ви, прекрати!
— Я не оправдываю ее поступок. Она и сама когда-то выбрала
