— А знаете что, — предложил я, — брек еще там, и я лучше попрошу Перрена поехать навстречу Гюи. Мальчик, верно, порядочно устал и, верно, рад будет доехать в экипаже.
— А если в это время Гюи приедет другой дорогой?
— Ну что ж, только проедусь немного и дам лишних пять франков Перрену.
— Ну хорошо, поезжайте. Мы подождем вас здесь.
Обеспокоенный отсутствием мальчика, Перрен охотно согласился, и мы отправились.
Отъехав, я оглянулся, и сердце мое болезненно сжалось, глядя на прижавшихся друг к другу мать и дочь, дрожащих от ночной свежести и беспокойства и с глубокой тоской вперяющих взоры в длинную пустынную аллею.
IV
Отдохнувшие лошади быстро мчали легкий брек. Теперь я почти не сомневался, что Гюи вернулся в Малирок и, рассказав Перрену про нашу вчерашнюю экскурсию туда, выразил намерение, если мы не встретим по дороге нашего отважного велосипедиста, ехать в развалины и допросить их обитателей, на что Перрен, более развитой и решительный, чем наш вчерашний возница, беспрекословно согласился.
— Поверите ли, — сказал я, — вчера я должен был серьезно рассердиться, чтобы заставить вашего помощника отвезти нас к источнику: он, видимо, страшно боялся туда ехать.
— Не один он боится этого проклятого места, — серьезно отвечал Перрен. — Никто не рискует идти туда с тех пор, как там поселились эти парижане. Женщина — ведьма, а муж ее — сумасшедший. Они всюду должны и живут только воровством.
— А их торговля?..
— Они до сих пор еще ничего не продали никому. Их белые звери наводят только страх на всех.
— Но ведь им нужно платить за аренду?
— Они не заплатили даже и за одну треть, а матушка Матье, которой принадлежат развалины, не смеет их выгнать, боясь мести.
Очень понятно, что подобные сведения еще больше увеличили мое беспокойство.
— Но послушайте, Перрен, этот страх перед статуями граничит с суеверием…
— Если хотите, да… но все-таки это понятно. Скажите, сударь, разве их ремесло христианское? Пускай бы еще употребляли цветы и фрукты, но мучить бедных животных, заставлять их медленно умирать, обращая в камень, это…
— Как? Нет, вы ошибаетесь, Перрен, все это высечено из окаменевшего осадка.
— Вы в этом уверены? Разве этот старый безумец настолько талантлив, чтобы сделать фигуры так натурально? И что делает это еще более вероятным, так это то, что пастухи часто слышат по вечерам, как бедные животные кричат и стонут в развалинах. Это совсем не суеверие, а верные факты; все в окрестности говорят об этом; кроме того, с тех пор, как Малирок обитаем, гуси, индюки и другая птица исчезают, как по волшебству.
Отец Раско нигде не мог найти своих двух козочек. Собака Франсуазы Вальбиак исчезла. Старая Таброд утверждает, что видела, как однажды вечером парижане погружали в ручей ягненка и при этом женщина держала голову несчастного животного под водой до тех пор, пока он не перестал дышать. Наконец, что ни день, то новая пропажа, а ряды окаменевших животных в загородке этого старого колдуна все увеличиваются.
Я с трепетом слушал этот рассказ, не сводя глаз с печальной, серой дороги, извивавшейся бесконечной лентой перед нами, все ожидая увидеть на ней Гюи.
— А следствия не было?
— Никакого. Все жалуются, все подозревают… но, когда дело доходит до того, чтобы обвинять формально — никого! Страх перед местью парижан парализует языки, а те становятся все нахальнее…
Я уже не хотел больше расспрашивал Перрена, да он и не мог бы рассказать мне ничего более ужасного, чем то, что в эту минуту подсказывало мне мое воображение.
Проехав еще немного, мы свернули наконец в ущелье Малирока.
— Вы были правы, направившись сюда! — сказал Перрен. — Маленький барин там, он попал в западню! Они его не выпустят.
— Они не осмелятся! — воскликнул я взволнованно.
— Ну, если мальчик сказал им, что приехал один, они смело могли рассчитывать на безнаказанность. И потом, безумцы ведь на все способны!
Я не возражал. Сердце мое сжималось при мысли, что он прав.
Перрен остановил лошадей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Рискуя даже нарушить закон, я не зажег фонарей, — сказал он. — Мы остановимся здесь, я не хочу, чтобы в ночной тишине они расслышали шум колес: это возбудило бы у них подозрение и, чего доброго, заставило бы их немедленно спрятать мальчика. Волков надо взять в их логовище. Если нужно будет их хорошенько отколотить, я, право, очень охотно это сделаю; может быть, тогда они уйдут, и наша окрестность освободится от этих гадов!
Он соскочил с козел, привязал лошадей к дереву и, толкнув полусгнивший барьер, осторожно пошел к развалинам, я следовал за ним; трава заглушала наши шаги. Туман сообщал еще более призрачный вид белым животным в тени деревьев, и под влиянием рассказа Перрена я, в свою очередь, почувствовал неопределенный страх перед чем-то ужасным, что витало вокруг нас.
Ни один луч света не пробивался из окон жалких лачуг. Все казалось вымершим, пустынным, заброшенным и древние развалины, печальные при дневном свете, ночью были просто ужасны. Перрен вдруг быстро повернулся ко мне и охватил меня за руку. Я понял его и, пригнувшись, мы бесшумно растянулись на покрытой беловатым осадком земле. И было <самое> время, так как из ближайшей лачуги быстро вышли две темные фигуры.
— Ты ничего не слыхал? — спросила женщина, прислушиваясь, — мне показалось, что я слышала сейчас стук колес в ущелье… Мне кажется, за нами шпионят и кто-то бродит в развалинах.
Мужчина махнул рукой и с хриплым смехом ответил:
— Ты бредишь, старуха, ты бредишь! Опасности нет!.. Никто не рискнет сюда ночью, меня слишком боятся!
И, так как жена его все еще стояла неподвижно, прислушиваясь, он грубо толкнул ее.
— Ну, иди же, ослица, и зажги фонарь! Нужно посмотреть, как там идет дело.
Эти слова заставили нас задрожать от ужасного предчувствия.
Силуэт женщины проскользнул под низко свисавшие ветви одичавших яблонь и направился в сторону грота. За ней, спотыкаясь и бормоча что-то, удалился и муж. Некоторое время мы слышали, как шуршала сухая трава под его неровными шагами, потом все стихло: волки вошли в свое логовище. Мы тихонько пошли за ними следом. Ужасная картина возможных мучений бедного Гюи возникала у меня в мозгу и я, забыв всякую осторожность, готов был броситься на негодяя, но Перрен удержал меня, шепча:
— Не спешите… они могут ускользнуть. Нужно поймать их на месте преступления.
Мне стоило больших усилий сдержаться, но я повиновался его словам. Мы достигли грота; сквозь грубо сколоченную дверь виден был свет. Негодяи были там.
— Подождите, — шепнул Перрен, — надо удостовериться, не заперта ли дверь изнутри.
Между тем, как он тихонько шарил рукой, пробуя замок, я, приложив ухо к дверям, старался услышать, что происходит в гроте. Вдруг я содрогнулся всем телом: до слуха моего из глубины грота донеслись слабые вздохи и стоны, и мне казалось, что я узнал голос Гюи.
— Что они там делают, Боже мой! Что они с ним делают, с этим несчастным?! — прошептал я, замирая от страха.
В эту минуту, заглушая стоны неизреченного страдания жертвы, грубый голос безумца произнес:
— Подними ему веки, старуха, подними, чтобы глаза хорошенько заполнились!
Теперь, исполненный отчаяния, я уже не слушал Перрена, говорившего, что дверь заперта и надо поискать другой вход. Я ухватился за замок и начал изо всей силы трясти его, бешено крича:
— Отоприте, негодяи, разбойники, отворите!
Дверь не уступала, но Перрен помог мне, и под его сильным плечом она через минуту с грохотом рухнула. Я бросился через обломки в темноту грота, ведомый слабыми стонами. Перрен поспешил зажечь брошенный негодяями фонарь и… я никогда не забуду представившейся нам ужасной картины.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Ни женщины, ни ее мужа не было и следа: очевидно, они скрылись при первом моем натиске на дверь и убежали через музей. Но мне было не до них. Я думал только о Гюи. Он был там, в темном углублении под мокрым сводом, и в каком отчаянном виде! Несчастный мальчик, привязанный полосами холста за ноги, талию и шею к горизонтально положенной доске, лежал вверх лицом, и на него лилась широкая струя воды проклятого источника. Он лежал почти голый, красивые локоны его тихо шевелились под напором воды вокруг его бледной, безжизненной головки.
