По иронии судьбы, слава, благодаря которой «Отец Горио» прочно закрепился в списках обязательной «литературы для чтения», дала толчок нескольким превосходным переводам. «Горио» – один из романов «Человеческой комедии», который можно адекватно прочесть на английском языке.
Для нас роман отражает и до некоторой степени объясняет темные стороны, связанные с принятием Бальзаком роли отца. Придумывая сцену совращения Вотреном Растиньяка – эпизод, о котором, подобно многим его самым сильным сценам, он никогда не упоминает в письмах, – Бальзак нанял секретаря, двадцатитрехлетнего Жюля Сандо669, молодого, впечатлительного, привлекательного. Появление Сандо в жизни Бальзака доказывает, что новый интерес писателя к молодежи не ограничивался женщинами.
В позднейшем воплощении Вотрен соблазняет Люсьена де Рюбампре в тот миг, когда Люсьен готов покончить с собой. Сходным образом Бальзак застал Сандо в депрессии после того, как его отвергла любовница, Жорж Санд, бросившая его ради поэта Альфреда де Мюссе. Юноша находился в жалком состоянии; он принял большую дозу морфина, но его спас слабый желудок. Вернувшись в октябре 1834 г. из Саше, Бальзак перевез Сандо к себе, на улицу Кассини. Они будут вместе писать комедии и платить долги друг друга. Сандо был куклой с рабочими деталями: «Он будет жить как принц; он не может поверить своему счастью. Я введу его в дело по производству шедевров с тысячей экю долгов и бутылкой чернил в виде обеспечения. Бедное дитя, он не знает, что значит быть в долгу! Он свободен, а я его порабощаю – что меня печалит»670.
Сандо оказался печальной ошибкой. В марте 1836 г. он «бежал» с улицы Кассини, не в силах написать те книги, которые требовал от него Бальзак, оставив своего благодетеля в еще бо́льших долгах. Впрочем, впоследствии Сандо стал вполне плодовитым и популярным романистом. «Вы не представляете, насколько он ленив и слаб», – жаловался на него Бальзак Эвелине.
«В нем нет ни энергии, ни воли… Нет верности ни телу, ни духу. После того как я потратил на него столько, сколько может потратить на свой каприз богатый лорд, посадил его к себе на колени и сказал: “Жюль, вот пьеса; пожалуйста, напишите ее. А после нее – еще одну, а потом водевиль для «Театра де Жимназ»”, – он ответил, что не может быть ничьим учеником. Поскольку он намекал на то, что я пытаюсь извлечь выгоду из его благодарности, я не настаивал»671.
Сандо, сам того не зная, стал персонажем Бальзака, почти суррогатным сыном. Его забавно учить, но в конце концов он разочаровывает своего родителя. Лора вспоминала, как они с братом обсуждали его персонажей; скорее всего, она знала, что их прототипами становились реальные люди: «Иногда мы просили его быть снисходительным к молодому человеку, который сбивается с пути истинного. “Не морочьте мне голову своими сентиментальными угрызениями совести. Правда должна быть важнее всего. Люди, подобные ему, слабы и ни на что не годны; что будет, то будет. И тем хуже для них”. Несмотря на его браваду, их измены все же причинили ему немало горя!»672
Горе Бальзака после потери Сандо смягчалось приездом в конце 1835 г. двух новых «рекрутов»: Огюста де Беллуа и Фердинана де Граммона. Обоим было около двадцати пяти лет, оба были легитимистами, и, следовательно, как предположил Бальзак, они не так склонны сомневаться в средствах, которые требуются для достижения цели. Они, естественно, потом тоже оказались «слабаками», хотя и не совсем бесполезными. Беллуа («очень веселый, дурно воспитанный, ужасно бедный»673) снабдил Бальзака сюжетом и частью текста повести «Гамбара», а Граммон создал и иллюстрировал несколько великолепных гербов для всех семей из «Человеческой комедии»674. Когда настало время перерабатывать свои произведения, Бальзак вставил в них соответствующие геральдические куски с описанием гербов – их трудно читать, не зная геральдики, и тем не менее они производят впечатление. Девиз на его собственном гербе, позаимствованном у Бальзаков д’Антраг, мог бы вызвать улыбку измученного Сандо: «День и Ночь».
Даже если вывести за скобки подозрения Эвелины, что Бальзак «влюбился» в Сандо675, и инсинуации герцогини д’Абрантес относительно его «милого друга»676, выбор Бальзаком молодых помощников наводит на определенные размышления. Его переписка в середине 30-х гг. XIX в. постоянно напоминает одну из самых зловещих сторон Вотрена, когда он сбивает Растиньяка с пути истинного под липами в садике г-жи Воке. В тот период времени Бальзак часто ссылается на свою «андрогинность», «женское сердце», «материнские инстинкты»; он задается вопросом, «не совершила ли природа с ним ошибки». Упоминая о своей покладистости или неспособности противиться искушению, он сравнивает себя со шлюхой. Он даже придумал себе кличку – вдова Дюран – и забавлялся игрой в женщину. «Теперь я буду флиртовать только с мужчинами»677, – пишет он Эвелине, не слишком удачно успокаивая ее после того, как поползли слухи о его «женственности». Когда один молодой писатель по имени Альфред Нетман попросил его написать статью для газеты легитимистов, которую он собирался издавать, Бальзак ответил, добродушно подшучивая, в духе Вотрена. Газета его интересовала: «Женщинам естественно сильно интересоваться молодыми»678. Его молодые секретари подхватили игру, к чему их, видимо, поощряли. Сандо обращался к Бальзаку «дорогая» (chéri)679, как и один из последующих секретарей, Лоран-Жан, который заканчивал разговоры словами «Припадаю к вашей пышной груди»680. Граммон предлагал свои услуги, представляясь человеком, «который любит вас, как любовник свою любовницу… как ни один ангел не любил Бога»681. У слова «ангел» в то время имелась гомосексуальная окраска, которую Бальзак использовал в разговоре Вотрена с Растиньяком: «Если позволите дать вам еще один совет, ангел мой, то вот он: не цепляйтесь за свои мнения сильнее, чем цепляетесь вы за свое слово»682. С одной стороны, подобные сравнения могут служить признанием сексуального компонента в отношениях мэтра и учеников; когда речь идет о Бальзаке, они становятся производными той эротической энергии, которая ранее выражалась в смиренном поклонении и теперь была едва отличима от потребности манипулировать другими и лепить их по своему образу и подобию.
Вряд ли Бальзак сильно удивился, когда друзья начали звать его Вотреном683. Они при этом имели в виду не только Бальзакарабовладельца, но и Бальзака-знаменитость. В 1835 г. он нанял младшего грума, или «тигра», который должен был править его каретой, и окрестил юношу Анхисом684, может быть, потому, что Анхис из древнегреческой мифологии в юности был конокрадом. Вскоре Анхис умер после неудачной операции на колене, за которую заплатил Бальзак, оставивший юношу на улице в грозу. Здесь нет ничего подозрительного, если не считать того, что Бальзак, в знак горя, увековечил грума в «Банкирском доме Нусингена». Там он предстает в образе мальчика-игрушки парижского денди, о котором говорят, что его заставили покинуть Англию после того, как его предыдущего хозяина обвинили в педерастии685. Необычное поведение было в моде. Сам Бальзак распускал слухи настолько успешно, что Готье позже говорил о его склонности к «скрытым педерастам»686, а по словам еще одного друга, Филарета Шаля, он разделял вкус императора Тиверия к младенцам, приученным удовлетворять его сексуальные потребности в ванне687. Возможно, эти слухи отражают лишь одну грань характера Бальзака, а вовсе не его привычку; но они определенно отражают общество, которое постепенно привыкало к рыночным отношениям. Каретами богачей правили маленькие херувимы «с белокурыми волосами, как у рубенсовской девственницы»688. Восхищение Бальзака упадочничеством практически не сказывалось на его осуждении политики, позволившей таким нравам процветать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
