— Ну так сходи, — услышал Доминик, как рявкнул на Наоми Дэвид, — посмотри на этого упрямого мерзавца. Поцелуй его на прощанье, и покончим с этим. Образумь его — или я сам это сделаю.
Наоми зажала рот рукой, подавляя всхлипы, выскочила из спальни и шелковым облаком пролетела мимо Доминика. На лестничной площадке она заколебалась, бросила через плечо взгляд, полный мольбы, безмолвного призыва, а потом бросилась навстречу року.
Она показалась Алексу всего лишь на несколько секунд, она даже не переступила за порог дома. Красно-золотые парчовые гардины столовой придали театральности ее краткому драматичному появлению.
— Уходи, — вот и все, что она сказала; вот и все, что она могла сказать.
Алекс видел, но не мог понять ее страдание. Он недоуменно спрашивал себя: «Неужели это сделал я? Но как?» То, что его присутствие здесь невыносимо для нее, было очевидно.
Пронзенная его взглядом, как бабочка булавкой, трепещущая Наоми помедлила несколько мучительных мгновений. Потом Алекс резко поднялся и, не сказав больше ни слова, повернулся и вышел.
За этой сценой наблюдал Дэвид Гарви, стоявший у окна спальни со сложенными на груди руками. Он удовлетворенно улыбнулся. Все правильно, думал он. Подобающий финал неподобающей связи.
«Значит, все», — подумал он.
Глава десятая
«Ни солнца, ни луны, ни утра, ни дня. Ни рассвета, ни заката, ни другого времени суток. Ни тепла, ни радости, ни здоровой легкости. Ни чего-то там, чего-то там, чего-то там. Мм, ни пчел. Ни плодов, ни цветов, ни листвы, ни птиц. Ноябрь»[57].
В полдень мрачного ноябрьского дня Наоми крадучись выскользнула из своей арендованной в Найтсбридже квартиры на общую площадку. Она пыталась вспомнить строки стихотворения, плохо выученного в давно прошедшие школьные годы и с тех пор хорошо забытого.
«Ни социальной жизни, — уныло импровизировала она, — ни друзей, ни бодрого телефонного звонка. Ни секса, ни смеха, ни любви. Ничего хорошего, коль живешь одна. Ни ума, ни смысла, ни ведра, ни коромысла. Ни просвета. Ни привета. Наоми».
Она нажала на кнопку вызова лифта, и откуда-то сверху до нее донесся сдержанный механический кашель, потом по шахте — по дыхательным путям, по страдающей одышкой груди этого фешенебельного жилого дома, который в остальное время не подавал признаков жизни, — с хрипом пронесся воздух.
В длинном коридоре стояла глубокая тишина. Плюшевый ковер поглощал каждый шаг; плотный бежевый ворс гасил колебания пола. Если за тяжелыми дверями, расположенными по обе стороны коридора, за замками и защелками и прятались люди, то слышно их не было. Дверные глазки со стеклянным любопытством упорно смотрели в пустоту. Тонкие тени собирались в рубчатых шторах, между которыми росли бледные цветы настенных светильников. В этом пространстве действительно не бывало ни рассвета, ни заката, ни другого времени суток.
Этот внушительный особняк служил пристанищем нескольким людям, крайне любящим уединение. Остальные резиденты вроде Наоми тоже вели весьма неприметный образ жизни. Редкие посетители, в какой бы час они ни пришли, должны были сначала преодолеть надежно укрепленные входные двери, потом дать объяснения скептично настроенному портье. Но приходов и уходов было мало. Через свой собственный дверной глазок Наоми видела только странно искаженных, с огромными головами посыльных с продуктами, одеждой из химчистки, свежесрезанными цветами. Теперь она делала покупки и заказывала необходимые услуги большей частью по телефону, расплачивалась кредитной карточкой и практически не покидала квартиру. А других посетителей у нее не было. Свой новый телефон она дала только своему агенту. Наоми сумела исчезнуть.
Она была женщиной состоятельной. При аккуратном обращении со своими банковскими счетами она могла бы прожить не работая еще года два. Зеркало ее матери, хранилище вспышек отвратительного характера Ирен, проданное на аукционе, принесло восемьсот фунтов. Ветвистый канделябр, исключительно уродливый предмет, ушел за пятьсот. Но именно крошечная китайская табакерка, не больше двух дюймов в высоту, прикарманенная Наоми по чистой случайности, привлекла внимание эксперта. «Очень симпатичная вещица», — произнес он понимающе. Наоми, склонив голову набок, попыталась разглядеть в табакерке то, что видел он, но не смогла. В результате за это совершенное, ручной росписи фарфоровое изделие пекинской Императорской мастерской восемнадцатого века (как было объявлено аукционистом) коллекционер восточных искусств заплатил почти сто тысяч фунтов.
И таким образом то, что Наоми считала мелким воровством, приняло масштабы дерзкого ограбления: она обчистила своего старика на кругленькую сумму в сотню штук. Мысль об этом даже сейчас вызывала у нее головокружение. Она в равной мере стыдилась и гордилась содеянным, но в основном она испытывала благодарность за деньги.
Однако не это преступление вынудило ее скрыться. Если бы отец обнаружил пропажу, если бы он имел малейшее представление о стоимости этой безделушки, если бы он пустил по ее следу полицию, если бы ее стали допрашивать, то она просто поклялась бы, что отец сам подарил ей табакерку.
Она пряталась не от закона, а от Дэвида Гарви, от отвращения, которое вызывало в ней одно это имя, от следов ее собственного вероломства и глупости. На самом деле Наоми пряталась от самой себя, только не могла себе в этом признаться.
Через агентство она сняла на шесть месяцев квартиру некой миссис Николс, вдовы, которая вроде бы сейчас путешествовала по миру, и стала жить так, как ей казалось жила миссис Николс — тихо и уединенно. В квартире ничто не ранило женственности Наоми, как ничто не коробило ее вкуса. Здесь она спала на огромной кровати под старинным кашемировым покрывалом. Она ходила босиком по турецким коврам. Когда она отдергивала пышные занавеси из тафты, дневной свет попадал в гостиную, отделанную в золотых и кремовых тонах, с мягкими креслами, филенчатыми дверями, подсвечниками венецианского стекла и стенами, уставленными книгами — зачитанными, с потрескавшимися корешками, с эмоциональными пометками на полях.
Наоми нравилось притворяться миссис Николс, большая часть личных вещей которой была закрыта в кладовой, но чей свадебный портрет, стоящий на лакированном столике, свидетельствовал, что невеста была миловидна, скромна и в высшей степени разумна.
Ныне почивший мистер Николс был предельно разборчив при выборе жены. Было совершенно ясно, что миссис Николс, а точнее, миссис М. Николс (Мэри? Марджори? Мэв?) не была женщиной, которая могла бы сбежать с любовником в два раза моложе себя. Со всей очевидностью было понятно, что никогда миссис Николс, сонная и бессильная, не согласилась бы на секс с отцом своего юного любовника, не подставила бы себя под его член и не стала бы, всхлипывая, молить его заполнить, если только он сможет, дыру в ее существовании. (Можно было не сомневаться в том, что в существовании миссис Николс дыр не было.)
