любишь?» – еще не мог быть дан.
Ответ этот был дан позже в «Игроке».
Подобно Алексею Ивановичу, Достоевский, уже после катастрофы, подводит итоги самого бурного периода своей жизни. Мы знаем, что в 1863 г. «Игрок» был только записан «на клочках» (письмо к Н. Н. Страхову 30 (18) сентября 1863 г.). Нам неизвестна форма, в которую были облечены эти первоначальные записи. Вторично Достоевский вернулся к «Игроку» в феврале – апреле 1864 г., и только в третий раз, в октябре 1866 г., ему удалось довести работу до конца. Интересно, что по форме своей «Игрок» отражает эту сторону творческой истории романа.
Вначале (гл. I – XII) он ведется в виде «заметок», записанных на отдельных «листках» под влиянием непосредственных впечатлений, «хотя беспорядочных, но сильных». Затем (начиная с гл. XIII) дневник переходит в «записки», за которые автор берется спустя месяц после катастрофы. Последняя же глава только внешне еще носит форму воспоминаний, записанных год и восемь месяцев спустя. Таким образом, и здесь мы видим троекратный приступ к закреплению событий личной жизни в форме дневника – воспоминаний.
Осмыслить этот период своей жизни Достоевский не мог сразу, под свежим впечатлением событий. Нужно было подойти к тому «переломному» периоду, когда остро сознание крушения прошлого и – смутны еще предощущения неизвестного будущего. Подвести итоги этому прошлому значило проложить пути будущему.
Достоевский не любил раскаиваться в своем прошлом.
…Раскаяние для Достоевского не путь преодоления прошлого. Это преодоление дается ему путем творческого преображения.
В короткое время было пережито слишком много. Пронесся вихрь, закружил в своем круговороте и выбросил беспомощным и разбитым. «Мне все кажется порой, – говорит герой «Игрока», – что я все еще кружусь в том же вихре… и что вот-вот опять промчится эта буря, захватив меня мимоходом своим крылом, и я выскочу опять из порядка и чувства меры, и закружусь, закружусь, закружусь…» Но он знает, как можно преодолеть хаос. «Впрочем, я, может быть, и установлюсь как-нибудь и перестану кружиться, если дам себе по возможности точный отчет во всем приключившемся». Дать себе отчет во всем приключившемся – вот путь преодоления хаоса. Но этот путь уже закрыт для игрока. Тщетно он пытается осмыслить происшедшее. Стихия захлестнула его, и он навсегда осужден быть рабом игорной страсти. У Достоевского был, однако, один великий целительный дар – его творческий гений. В уже упоминавшемся письме к Сусловой он сам говорит о творчестве как преодолении жизненной катастрофы. «Со смертью брата, который был для меня все, мне стало очень тошно жить. Я думал еще найти сердце, которое бы отозвалось мне, но – не нашел. Тогда я бросился в работу и начал писать роман». Это было – «Преступление и наказание».
Параллельно мог идти и творческий процесс осмысливания своего недавнего крушения.
Мечта о новой жизни все больше связывалась с мыслью о женитьбе и семье. «Раз Ф. М. сказал мне», – вспоминала Анна Григорьевна, «что он стоит на рубеже, что ему предстоят три решения: или он поедет на Восток, в Константинополь и Иерусалим, и, может быть, там останется, или он женится, или поедет на рулетку и сделается игроком. Разрешение этих вопросов его очень заботит, и он спрашивает, что для него будет лучше. Я ответила, что если ему придется сделать выбор между этими тремя решениями, то лучше выбрать женитьбу. «А вы думаете, я могу жениться? Пожалуй, вы думаете, что за меня никто не пойдет. Но кого же мне выбрать: умную или добрую?» – «Конечно, умную», – отвечала я. «Нет, уж если выбирать, то возьму добрую, чтоб любила и жалела меня», – сказал Ф. М.
Вопрос личный был решен. Выбрана была добрая. Впрочем, умную выбирать не приходилось – она сама не захотела «этого необходимого дешевого счастья». Да и дать его она не могла, ибо соединение двух столь хаотичных в основе своей натур, как Суслова и Достоевский, неизбежно вело к катастрофе. Но, чтобы начать новую жизнь, надо было отделаться от прошлого, творчески осмыслить и тем преодолеть его. Таким творческим преодолением и был «Игрок».
«Как можно играть дотла, путешествуя с тем, кого любишь?» Ответ на этот вопрос теперь был дан. Страсть любви вызвала к жизни страсть игры. Хаос рождает хаос. Безумная идея одним оборотом колеса, без внутреннего преображения, овладеть счастьем, – ведет к катастрофе. Игрок погружается навсегда в эту стихию хаоса, ибо не может осмыслить происшедшего. Достоевский находит выход, преодолевая прошлое в своем творчестве. Но наследие этого прошлого осталось. Он не раз еще пытал счастье – и снова и снова играл дотла. Жуткие подробности этого погружения в стихию страсти мы находим в дневнике А. Г. Достоевской за 1867 г. Чем объяснить эту страсть Достоевского? Не тем ли, что слишком дороги были воспоминания прошлого? «Точно уж так дорог мне этот безобразный сон и все оставшиеся по нем впечатления, что я даже боюсь дотронуться до него чем-нибудь новым, чтоб он не разлетелся в дым? Дорого мне это все так, что ли?» – спрашивает себя игрок после крушения, и сам же себе отвечает: «Да, конечно, дорого; может, и через сорок лет вспоминать буду».
Дорог был и Достоевскому «безобразный сон», и приобщением к испытанному хаосу игры он воскрешал в себе мучительные, но в мучительности дорогие воспоминания о недавнем прошлом.
Бем А. Л. «Игрок» Достоевского (В свете новых биографических данных). С. 379–392.
Полиной Н. завершился период эротической страсти в жизни Достоевского, длившийся в общей сложности только около десяти лет, с 33 до 43-летнего возраста. Африканская любовь Марии Дмитриевны и в некотором роде восточная страсть Полины Н. не оставили у моего отца приятных воспоминаний.
Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. С. 92.
Что с возу упало, то пропало.
Io non so ben ridir com’io v’entrai,
tant’era pieno di sonno a quell punto
che la verace via abbandonai[233].
Чувство овладевает всем человеком, оно ревниво делится частью даже жизни.
(Из частного письма)
Три эпиграфа к повести А. П. Сусловой «Чужие и свои», помещенные на внутренней стороне обложки и титульном листе черновой тетради // РГАЛИ. Ф. 1627. Оп. 1. Д. 2.
ЧУЖИЕ И СВОИ[234]
Быстро летел поезд железной дороги между Москвой и Петербургом, то и дело менялись станции, менялись пассажиры, а Лосницкому все казалось, что едут очень медленно. Устал он от дороги, да и мудрено ли после пяти недель беспрерывного путешествия, то в почтовом дилижансе, то на пароходе и, наконец, по железной дороге. Лосницкий нигде не хотел остановиться на пути. Он скакал,
