как будто спасаясь от погони, от злой тоски, которая преследовала и гнала его по этой дороге. Думал он на неделю остановиться в Москве, но страшно стеснилось его сердце при виде родного города, тех улиц и домов, между которыми он когда-то ходил свободным и страстным юношей, полным смелых замыслов и ожиданий. Он проехал прямо в гостиницу и не выходил из нее до тех пор, пока не настал час, в который должен был отправиться первый поезд в Петербург. Угрюмо и как-то робко выглядывал он из окна кареты при переезде с одного конца города на другой, между тем как сердце тоскливо ныло и чувства сомнения и ропота теснили душу.
Теперь до Петербурга оставалось несколько станций. Лосницкий отвернулся от своих спутников, рассуждающих об удобствах железной дороги, и смотрел в окно. Мысли быстро менялись в его голове и постоянно возвращались к одной: «Как-то она меня встретит? Любит ли еще? Ну, как разлюбила? Семь месяцев не виделись. Много, может быть, перемен в ней в семь месяцев, с ее воображением, при новых встречах, новых впечатлениях. Можно ли рассчитывать на постоянство любви 22-летней женщины, страстной и энергической, как она. Что если она полюбила другого? Что тогда? Ведь она с ним уйдет куда-нибудь; уйдет, она свободная. Но кто же он? Чем он возьмет ее сердце? Она не легко его отдает. Он должен быть очень умен, смел, молод… А как она умеет любить! И уж не колеблется, когда полюбит…»
Но вот последняя станция, конец скоро, вот и Пет[ербург]. Сердце его стучит медленно и крепко. «Еще несколько часов, и я ее обниму. Теперь, в эту минуту, нельзя к ней, рано, да и отдохнуть нужно…» Вот он уже в гостинице, посреди комнаты чемодан и дорожный мешок, пальто и фуражка брошены на диван. Лосницкий скорыми шагами ходит по комнате. «Нужно отдохнуть, непременно нужно, голова болит, нервы расстроены». Лосницкий ложится на диван, но ему не спится, мысли его в беспорядке. «Что за шум в коридоре? Откуда этот пискливый женский голос, хлопанье дверей? Как они рано встают! И зачем? Кто такие соседи? У них слышится разговор, детский крик, стук чайной посуды. Не выпить ли и мне чаю? Нет, лучше подождать, теперь не хочется… Она, верно, изменилась. Из писем видно, что стала еще серьезнее. Последнее было странно. Она под каким-то особенным впечатлением была. Пишет, что думала о прошлом и тосковала… О чем тосковала? О том ли, что нет его или что оно было?.. Опять беготня по коридору и хлопанье дверей. Верно, кто-нибудь уезжает. Как, однако, нехорошо, непокойно в гостиницах. И какой шум здесь на улицах. Когда я жил в Москве на Никитской, было почти то же, но в то время было как-то незаметно. Засядешь, бывало, за книги, и всё исчезает перед глазами, всё, мысль одна работает. И какие были мысли! Какая смелость! Какой порыв! Теперь уж не то… А давно ли?» Лосницкий старается сосредоточить внимание на соседях, у которых стук чайной посуды удвоился, но напрасно – настроение его духа становится беспокойней и тоскливей. Он дает волю течению мыслей. Знакомая тоска овладела им с большей силой. Лосницкий ее не гонит; напротив, он как-то раздраженно, с каким-то болезненным наслаждением ею упивается. Сожаления прошлого, боязнь потерять то, что еще оставалось, сознание какого-то бессилия охватили его душу.
Время шло, ударило 12. Лосницкий все еще лежал на диване, уставив глаза в потолок. Прошел еще час, Лосницкий наконец встал и начал одеваться. Мысль его остановилась исключительно на одном предмете, сознание скорого осуществления того, о чем до сих пор так много мечтал, вызвало в нем прежнее нетерпение и беспокойство. Часа в 2 Лосницкий стоял у подъезда небольшого дома, в одной из отдаленных частей города, и с нетерпением дергал звонок. Старая служанка отворила дверь и окинула его недоверчивым и недовольным взглядом.
– Дома Анна Павловна? – спросил ее Лос[ницкий].
– Дома, – отвечала она лаконически и ввела его через небольшую переднюю в пустынную залу. Лосницкий сел на кресло подле круглого стола и тревожно смотрел на затворенную дверь, ведущую во внутренние комнаты. Эта тревога возрастала с каждым мгновением. Но [это] не было волнение юноши, в котором ярко отпечатывается переход от надежд к сомнению, которого страдания так живы и внушают симпатию; было что-то странное в волнении человека, испытанного трудом и страданием; у него и радость выражалась как-то болезненно, сомнение и горе не вызывало в нем бурной печали, но сказывалось глухим и мрачным страданием.
Минут 10 прошло, пока Лосницкий сидел так в совершенной тишине. Страшно длинны показались ему эти 10 минут, капли холодного пота выступили у него на лбу, лицо приняло угрюмое, напряженное выражение, которое как-то неприятно видеть.
Но вот в соседней комнате послышался шорох женского платья и шум шагов, дверь быстро отворилась, и молодая красивая женщина вошла в комнату. Лицо ее было очень бледно, беспокойство и тоска сказывались на нем, смущение и робость были в каждом движении, но в мягких и кротких чертах проглядывала несокрушимая сила и страсть; не всем видимая, но глубокая печать того рокового фанатизма, которым отличаются лица мадонн и христианских мучениц, лежала на этом лице. Все сомнения и предположения, все исчезло на минуту в душе Лосницкого перед чувством радости при виде ее.
Он подошел к ней и протянул ей руки. Увлеченная чувством признательности и радости, она подала было свои, но вдруг выдернула и закрыла ими лицо.
– Анна, что ты? – воскликнул он, пораженный таким движением.
– Зачем ты приехал, – проговорила она с тоской.
– Как зачем! Что ты говоришь?
Он смотрел на нее во все глаза и старался уразуметь смысл ее слов, между тем как сознание этого смысла ее слов уже сказывалось в его сердце нестерпимой болью. Она взяла его за руку и подвела к дивану, на который оба они сели рядом. Несколько времени они молчали.
– Разве ты не получил моего письма, того, где я писала, чтоб ты не приезжал? – начала она, не смотря на него, но крепко держа его руку.
– Не приезжал?.. Отчего?
– Оттого, что поздно, – проговорила она отрывисто.
– Поздно! – повторил Лосницкий машинально, и у него потемнело в глазах, несколько времени он не говорил ни слова.
– Анна, – начал он после долгого и тяжелого молчания, – мне нужно все знать, говори все, если не хочешь меня убить.
– Да, да, ты прав, – сказала она, пораженная его печалью и каким-то внутренним недоумением, – нужно обо всем с тобой говорить и как можно скорей, только не здесь,
