— Почему ты не ешь?
Эйкен поднял глаза от тарелки и посмотрел на девушку. Ему казалось, что он видел два зелёных огонька, но всё вокруг размылось раньше, чем он успел что-либо понять.
— Тебе же нравится, — продолжила девушка. — Твоё любимое.
Эйкен вновь посмотрел на тарелку. Он не мог понять, что лежало на ней, но был согласен с девушкой. Он любил неизвестное блюдо, просто сейчас не мог его съесть.
— Они смеялись над тобой.
Он не понял, как слова вырвались изо рта, и не понял, как голова поднялась, а глаза посмотрели на девушку. Эйкен будто был заперт внутри своего тела, которым управлял кто-то другой.
— Кто? — не поняла девушка.
— Мальчишки с улицы.
Девушка фыркнула.
— Подумаешь, мальчишки с улицы надо мной смеялись… Они глупые и невоспитанные.
— Они говорят, что ты до конца жизни будешь старой девой.
— Я просто жду, когда появится настоящий красавец с глазами тёплыми, как шоколад. Он будет читать мне баллады и говорить, какая я умная.
— Но у нас в городе нет таких красивых и воспитанных мужчин.
— Поэтому жду, что он приедет издалека.
— Папа тебе не разрешит.
— Если бы был шанс, что он не разрешит, я бы уже давно была замужем за каким-нибудь глупым парнем.
Эйкен совсем не понимал, о чём они говорили, но откуда-то знал: девушка права. Она всегда была права, в любой ситуации, что казалось невозможным.
— Просто не обращай внимания, и всё.
— Я не буду молча стоять и слушать, как они смеются над тобой!
— Даже не вздумай подраться с ними из-за этого, — неожиданно строго сказала девушка. Эйкен по интонации понял, что она нахмурилась, и почему-то смог с точностью представить, как именно изогнулись её брови. — Не обращай внимания, иначе… Скажу маме, чтобы она больше не пекла твой любимый хлеб.
Эйкен хлопнул ладонью по столу.
— Это нечестно!
На самом деле это было глупо и сомнительно, ведь Эйкен совсем не понимал, о каком хлебе идёт речь, — неужели о самом обычном? — но девушка говорила так серьёзно и грозно, что не поверить ей было невозможно. Она точно знала, как надавить на Эйкена, чтобы он прислушался к ней, и это ставило его в тупик.
Где-то в глубине помещения, в котором они находились, раздался мужской голос. Эйкен бы подскочил на месте от испуга, но его тело, наоборот, расслабилось. Несмотря на металлические нотки, было в этом голосе что-то умиротворяющее, не поддающееся логическому объяснению. Эйкен чувствовал это настолько прекрасно, что даже не обратил внимание на сомнение, шевельнувшееся глубоко внутри.
Он слушал разговор мужчины и девушки, не разбирая сути, не видя их лиц, не понимая самого себя, но чувствуя сладость карамели во рту.
Эйкен не помнил, чтобы когда-нибудь пробовал карамель.
Когда он вновь поднял голову от тарелки, девушки рядом не оказалось. Всё вокруг размывалось в скачущие пятна серого и коричневого. Эйкен не понимал, что происходит, больше не чувствовал карамели или спокойствия, но точно знал одну вещь: это был последний раз, когда он видел девушку.
Следующим вечером он сгорел в огне.
***
— Остановись!
Либо Третий его игнорировал, либо Басон уже вошёл в раж и не желал останавливаться. Он всегда был безумным, и даже в такую отвратительную погоду, с ощущением приближающейся бури, предвестником которой стала стена дождя, он не сбавлял темпа.
— Третий, ему стало хуже!
Человеческие глаза Магнуса были слишком слабыми, чтобы различить, действительно ли Третий дёрнул головой. Но спустя секунды, иглами ледяного дождя впившегося в них, сальватор всё-таки натянул поводья, останавливая Басона. Пайпер осталась бесчувственно лежать на его шее, пока Третий торопливо спрыгивал на землю и бежал к ним.
— Он не дышит, — выпалил Магнус. Он с замершим сердцем надеялся, что просто не сумел почувствовать пульс Эйкена на шее, что не слышал его рваного дыхания из-за шума дождя и ржания лошадей, но понимал, что эта надежда бессмысленна.
Амалер была права — яд питался хаосом, живущим внутри Эйкена. И делал это слишком быстро, слишком интенсивно, будто был разумным существом и знал, что без хаоса Эйкен просто не выживет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Пожалуйста, скажи, что ты знаешь, что делаешь, — сквозь зубы процедил Магнус, следя, как Третий, взяв Эйкена за подбородок, поворачивает его лицо из стороны в сторону. — Третий!
— Я знаю, — в том же тоне ответил сальватор, пустым взглядом обводя белое лицо Эйкена. — Думаю, что знаю.
— Ты думаешь?! — едва не рявкнул Магнус.
Третий аккуратным, неторопливым движением, которое наверняка было для него ненавистным, провёл линию от солнечного сплетения к сердцу Эйкена. Магнус сомневался, что именно так проверяется отсутствие дыхания и оказывается помощь, но спорить не спешил. Голубые глаза Третьего стали ярче, а после, спустя мучительные мгновения, когда Магнус уже поверил, что это он умер, Эйкен хрипло выдохнул и вновь задрожал.
— Нам нужно спешить, — отстранённо произнёс Третий, возвращаясь к Басону.
Больше он не сказал ему ни слова. Просто сел в седло, аккуратно прислонил Пайпер к себе, чтобы она не упала, затем убедился в этом ещё раз и только после резко подогнал Басона, поражавшего Магнуса своим спокойствием в несколько секунд.
Лепесточек всегда уступал Басону в скорости, но он честно старался выдержать его темп. Магнус щурился из-за ветра, летевшего в лицо, холодного дождя, пробравшего до костей, но неизменно крепче прижимал Эйкена к себе, если чувствовал, что тот кренится в бок, и старался успокаивающе проводить ладонью по шее Лепесточка.
Лишние переживания только усугубят ситуацию. Магнус чувствовал, как его разум разрывается на тысячи крохотных кусочков, а сердце болит до того сильно, что может не выдержать и просто остановиться, но сжимал челюсти, не позволяя себе проронить ни одного лишнего звука, и внимательно следил за спиной Третьего, теряющейся на фоне тьмы и стены дождя.
Из-за дождя Магнус не мог понять, сколько часов осталось до рассвета.
Казалось, будто они ни на лигу не приблизились к нужному месту и давно потерялись во тьме и холоде.
***
Пайпер открыла глаза на переднем сиденье машины отца как раз в тот момент, когда они сворачивали направо на перекрёстке, мимо кофейни, где делали лучшие черничные пирожные. Солнце было непростительно ярким для середины октября, а воздух — слишком жарким, раскалённым, словно он хотел выжечь весь кислород из лёгких.
Странно, что отец позволил Стингу петь на всю машину — он же был из плейлиста, составленного специально для Ванессы, матери Пайпер. Впрочем, сама Пайпер почти не слышала музыки и голоса, который её мама называла «божественным», чем нервировала своего мужа. Пайпер слышала назойливый шёпот совсем близко, будто Эйс опять прилип к спинке её сиденья и надоедал разговорами ни о чём.
Пайпер обернулась, но Эйса позади неё не было. В машине они с отцом были одни. Отец был непривычно тихим.
Пайпер прислонилась затылком к изголовью и закрыла глаза. Что является странным и даже страшным сном — нынешняя ситуация или всё, что связано с сигридским миром? Может, никакого сигридского мира и не существовало?
Может, Пайпер очень сильно ударилась головой, и её фантазия, никогда не отличавшаяся оригинальностью, придумала ей длинный фантастический сюжет, который просто не может оказаться правдивым. Все люди, все имена, неизвестные слова, магия — всё это было рождено её фантазией. Открыв глаза, она всё ещё будет в машине, отец — рядом, а Стинг будет петь о двух людях на миллион.
Открыв глаза, Пайпер действительно была в машине, и Стинг всё ещё пел, но за рулём был не отец. За рулём была сама Пайпер, вдавившая педаль газа в пол и с уверенностью направившая машину в фонарный столб.
Настоящая Пайпер даже не успела вскрикнуть, когда всё взорвалось белым светом и режущими тело осколками.
Она с трудом открыла глаза и оглядела улицу, на которой оказалась. Мир состоял из зеркальных поверхностей и искривлённых отражений, и только Пайпер, в какое бы зеркало не смотрелась, — в форме дерева, фонарного столба, почтового ящика, скамейки, — оставалась неизменной. Так продолжалось ровно до тех пор, пока зеркало, по форме напоминавшее арочный вход какого-то магазина, не явило ей нечто.
