Коля бросил мимолётный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осёкся. Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом, заговорил:
— И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было… Ну да! Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. — Коля посмотрел на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: — Вчера среда была, госп…
Волин коротко взмахнул кулаком — Николай отлетел к стене и, схватившись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему застлало слепотой, а в горле забился, так и не сумев вызваться наружу, крик.
Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, упёрся в него тяжёлым взглядом.
— Семья большая? — спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо перечеркнула его губы.
— Чего?
— Семья большая, спрашиваю? — продолжал странно усмехаться полковник Щукин.
Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подёргивался то ли от обиды, то ли от недоумения.
— При чем тут семья? — хрипло произнёс допрашиваемый.
— Она вас может больше не увидеть! — Щукин порывисто встал, подошёл поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнёс: — Кособродов! Как только мы начнём вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем калек… Подумайте об этом. — И, словно потеряв к машинисту и его помощнику всякий интерес, Щукин подошёл к двери и властно позвал: — Надзиратель!
— Здесь, ваше высокоблагородие! — Мгновенно появился на пороге надзиратель и, ещё не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.
— В тюрьму их! — громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных.
…Домой полковник Щукин пришёл поздно ночью. Был он усталый и хмурый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разговоре с Кольцовым, и при допросе машиниста Кособродова он потерпел поражение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.
Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала жёлтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остановился, откашлялся и постучал.
— Папа? — удивлённо и, как показалось Щукину, недовольно спросила Таня, приоткрыв дверь. — Уже очень поздно.
— Прошу прощения, но ты ведь не спишь, — возразил Щукин. — Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днём мне некогда. Так что придётся тебе выслушать меня сейчас.
— Ну что ж… — спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землёй.
«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать её блажила… — подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдержанно сказал дочери:
— Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.
В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.
— Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка…
Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это случилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.
— Нет, Таня, никакой ошибки, — стоял на своём Щукин. — Поговорим спокойно.
Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-покорный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал её и сказал дочери все, что считал нужным сказать.
— Вспомни, Таня, маму, — воззвал Щукин к самой чувствительной струне её души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. — Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по её разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал её склонности и взгляды. Точно так же и с тобой… — Он выразительно взглянул на дочь — Таня смотрела прямо перед собой, и глаза её были странно недвижны, лицо — необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у неё эта безбоязненная отчуждённость? — на мгновение испугался Щукин. — Не от слабости же! Тогда откуда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовского благодушия, продолжил: — Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг — это не гнёт. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми — это мой выбор… И все же есть вещи, которые невозможно допустить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я допустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь сказать, — Щукин глубоко вздохнул, — он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.
Таня быстро подняла голову, на её лице вспыхнуло упрямство.
— Он не может быть распущенным, папа! — горячо заговорила Таня. — Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. — Не вставая со стула, Таня вся подалась к отцу: — Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.
— Нет! — с силой произнёс Щукин. — Я готов ещё раз повторить, что никогда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в крайних случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет… ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхода. — Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами…
Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошёлся по комнате. Гнев его прошёл, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.
— Таня! — Он подошёл к Тане и с опаской, бережно тронул её за плечо, но она отстранилась. — Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом… Спокойной ночи! — Он пошёл к двери и, уже выходя, обернулся.
Таня сидела, все так же опустив голову. Лица — не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный событиями день третье поражение…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от её света лицо Фролова казалось усталым и измождённым. Заложив руки за спину, он отошёл от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный взгляд на недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много раз, знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте:
