Кадыков слушал, сурово сведя брови, думая о чем-то своем.
– Чубуков меня звал в Степанове на распродажу имущества одного неплательщика, – ответил он, как бы очнувшись. – Но я отказался. Начальника, говорю, нет. А без него решить такой вопрос не могу.
– И правильно. Это не наше дело – распродавать с торгов мужицкие портянки.
– И в стороне нам не удержаться, – продолжил как бы прерванную мысль Кадыков. – Ну, в Степанове обошлось без шума. Хозяин оказался смирным. А ежели буйные попадутся?
– Ты думаешь, конфискации имущества нам и впредь не миновать?
– Непременно не минуем. В Тиханове два хозяина заупрямились, в Тимофеевке, в Больших Бочагах. Но особенно в Гордеевском кусте. Там эти самые излишки и не думают сдавать. Придется выколачивать. И тут без нас не обойтись.
– Да, веселая работенка. – Озимое крепко потер бритый затылок и усмехнулся: – Ха-ха! Как ночь не поспишь, так, веришь или нет, щетина прет, как хлебная опара. Вчера только обрил голову в Рязани, а теперь вот наколоться можно, словно проволока. И чешется, зараза. Ладно! Завтра на бюро прояснится, что нам делать, как нам быть. А ты, Зиновий Тимофеевич, узнай к завтрему – что там за хреновина с этими яблоками и с кобыльим хвостом. Я думаю, что здесь хулиганье дурит. А то Возвышаев оргвыводы сделает и раздует классовую борьбу из кобыльего хвоста.
Кадыков первым делом отыскал садового сторожа Максима Селькина, он стоял теперь у ворот ссыпного пункта, бывшего последнего приюта помещика Скобликова. На нем был рыжий зипун, подпоясанный чересседельником, тряпичная шапка, из которой торчал клок ваты на самой макушке, и новые лапти с онучами, замотанными в частую косую клетку оборами аж за колена. Ружье на веревке он закинул за спину, как кошелку с мякиной. Утро стояло тихое, морозное; слабо и безвольно, как в прореху, сыпался мелкий сухой снежок и покрывал острые гребешки вздыбленной застывшей грязи. На заборе, как чучела, сидели, втянув головы и опустив хвосты, вороны – то ли спали, то ли думали о чем-то серьезном и таинственном. И Максим не шевелился, как заколдованный, смотрел важно и прямо перед собой, тараща маленькие, запавшие в морщинах глаза.
– Здорово, часовой! – сказал Кадыков, подходя.
– Здравия желаю, – сипло ответил Максим, переступая с ноги на ногу.
– Ты чего спишь, ай озяб?
– Баба где-то провалилась, ни дна ей ни покрышки. Приди, говорю, утречком, подмени, а я схожу картошки поем, погреюсь. Не идет!
– Ружье-то стреляет? А ну-ка?!
Кадыков протянул руку, Максим проворно снял ружье и подал.
– Зачем же ты ружье отдал? А ну-ка я тебя этим ружьем да по уху? А хлеб казенный увезу?
– Дак на то вам и власть дадена.
– Ты же часовой! Ты никаким властям не подчиняешься, только тому, кто тебя ставил. – Кадыков свалил вправо хвостовик, переломил ствол – ружье было заряжено. – Кто тебя поставил на пост?
– Председатель Кречев.
– Вот ему и подчиняйся. Больше никого не слушай. На, держи! – вернул Кадыков ружье.
Максим взялся за веревочную поцепку и закинул ружье за спину, как кошелку.
– Как же у тебя из-под носу яблоки увезли?
– Так вот и увезли. Из ружьев палили, отогнали нас ажно к Волчьему оврагу.
– Сколько вас было?
– Я да Маркел.
– А вы чего ж не стреляли?
– Дак у нас одно ружье на двоих с одним патроном. На крайний случай, ежели сильничать начнут. Они ж с трех концов палили. Куды тут!
– Хороши сторожа. Нечего сказать… Ты хоть видел, куда ваши яблоки повезли? По какой дороге?
– Повезли в Тиханово на двух подводах.
– В какой конец?
– В Нахаловский… В какой же ишшо?
– Ладно… Разберемся, – сказал Кадыков.
Он сходил в казенку, купил поллитру сладкой наливки облепихи и зашел к Насте Гредной. Несмотря на позднее время, хозяева все еще дрыхли, – Настя лежала на печи, как в окопе, наружу торчали только ее подшитые валенки носами кверху. Степан, завернувшись в свиту, валялся на деревянной кровати в шапке с завязанными ушами, лицом к стенке. В избе было холодно, пар валил изо рта, как в предбаннике.
– Есть кто живой? – спросил Кадыков, переступая порог.
– Кого там черт занес? – нехотя отозвалась Настя, и даже валенки ее не шевельнулись. Она проявляла интерес только к тому, что свершалось на улице, у себя же в избе она делалась сумрачной и глухой.
Степан приподнял голову и, увидев фуражку со звездой на Кадыкове, вдруг застонал.
– Ты что, или заболел? – спросил его Кадыков.
– Заморила, проклятая баба. Всюю ночь у окна просидит, а потом дрыхнет до обеда. – Степан встал с постели, опустил на пол ноги, обутые в валенки. – Веришь ай нет, в валенках ноги зашлись от холода.
– Что ж вы не топите избу?
– Спроси вон ее, ведьму, – кивнул Степан на печь.
– Сперва надо избу ухетать, а потом топить, – отозвалась Настя. – Сделай, говорю, защиток вокруг избы, все теплее будет.
– Изба не сарай. Что ж вокруг нее застреху делать? От людей совестно, – сказал Степан.
– Ну и не кряхти, ежели совестно.
– Слезай, Настя! У меня тут есть обогревательная. – Кадыков поставил бутылку на стол и сам сел на скамью.
– Это каким тебя добрым ветром занесло? – веселея, спросил Степан.
– Да иду вот по селу, вижу – окна замуравели, зацвели серебряными цветиками. Дай, думаю, загляну. Хоть печку растоплю им – не то замерзнут.
Настя подняла голову, приставила очко к единственному оку и, разглядев бутылку на столе, проворно слезла с печки.
– Ну, погреемся, хозяйка? – обернулся к ней Кадыков и потер ладони. – Давай стаканы.
Настя достала стаканы с полки, занавешенной шторкой, поставила на стол. Выжидательно спросила:
– А как же насчет закуски? У нас ведь, окромя квашеной капусты, ничего нет.
– Эту не закусывают, – сказал Кадыков, разливая облепиху, – она сладкая. Вроде чая с сахаром. Ну, будьте здоровы!
– Спасибо вам, Зиновий Тимофеевич. – Степан слегка поклонился и выпил залпом.
Настя долго тянула и кривилась.
– Ты чего морщишься? Или горько? – спросил Кадыков.
– Вино, она и есть вино. Ты ее пьешь, а тебе страшно, инда сердце замирает, – ответила Настя, ставя стакан. – А вы чего ж не пьете? – А сама поглядывала на оставшееся вино в бутылке.
– Я пью только чистое белое, – ответил Кадыков, забирая в руку бутылку. – Что, Настя, еще хочешь?
– А ты петь меня не заставишь? – осклабилась Настя, раскрывая свой щербатый рот.
– А спела бы.
– Ой, не греши! Ну тебя к богу за пазуху. – Она кокетливо махнула рукой и рассмеялась.
– Ты, Настя, вот что мне скажи: ночью накануне Покрова ребята на улице шибко гуляли?
– Да ну их к лешему, – ответил Степан. – До полуночи спать не давали.
– А выстрелы вы не слыхали? Говорят, стреляли в больничном саду?
– Ен далеко, аж за горой. Вон игде, – сказал Степан.
– Далеко, это верно. Но если люди бдительность проявляют… Не спят. То услышать можно. А? Как ты думаешь, Настя? – Кадыков покрутил бутылку и стал наливать Насте вино.
– Да слыхала я эти выстрелы, – сказала Настя, глядя на вино.
– Молодец! И я, пожалуй, выпью за твое здоровье. – Кадыков плеснул и себе в стакан. – Ваше здоровье! – И выпил вместе с хозяевами. – Н-да, дела… – Кадыков покачал головой и спросил: – Говорят, в мешках таскали яблоки?
– Врут, – отрезала Настя. – В кадках увезли. На двух подводах.
– Да что вы говорите! – сделал удивленное лицо Кадыков. – И вы сами видели?
Настя только высокомерно усмехнулась:
– Я все вижу.
– Н-да… молодец… Просто молодец. – И снова налил ей вина. – Настя, яблоки-то кооперативные. Общественное добро! Ведь это ж, можно сказать, и нас с вами обокрали.
– Не говори! – подхватил плаксиво Степан. – Всюю жизнь над нами издеваются. Грабют! То дрова растащат, раскидают, то окна соломой завалют. С крыши натеребят. С моей крыши. А с первесны портки сташшили да в трубу мне ж и затолкали. Вот чего они делают.
– И яблоки – их дело?
– А то чье же. Да вон пусть Настя скажет. – Степан махнул рукой и сделал обиженное выражение.
– А ты нас не выдашь? О, мотри! Тады они нас подожгут, ей-богу правда.
– Не выдам, Настя. Я ж лицо официальное. Хочешь, расписку напишу? – Кадыков полез в карман за блокнотом.
– Да мы верим, верим, – остановила его Настя и шепотом заговорила: – Ребята все это озоруют. Я все видела. Стащили они одну телегу у соседа нашего Климачева, на проулке стояла, вторую у Максима Селькина. Смеются. Пущай, говорят, он яблоки караулит, а мы в его же телеге их увезем. А лошадей с выгона пригнали. Яблоки отвезли к Козявке. Там у них посиделки устраиваются. Вот тебе, истинный бог, правда, – Настя перекрестилась.
– Ну спасибо, Настя, спасибо! – Кадыков вылил им остаток вина.
– Только ты мотри, не выдавай.
– Ну что вы. Могила!
Козявка жила под горой, у самого оврага, промытого речкой Пасмуркой. Кадыков зашел от оврага к большому амбару, покрытому тесом. Здесь на травянистой лужайке, полузасыпанные снежком, четко виднелись узкие вмятины, недавно оставленные колесами тяжело груженных подвод. Дальше к дороге следы колес остались вдавленными в податливую когда-то, а теперь замерзшую грязь. Ясно как пить дать, сюда привезли яблоки, подумал Кадыков, сворачивая к дому.
