— Так ты думаешь, он нас перехитрил?
— Да еще как! — ухмыльнулся Ганза.
— Пошли! — вскричал Михал Лагош. — Опоздаем на поезд, тогда и за неделю до Максима не добраться.
* * *
Наконец-то завиднелись знакомые низкие дома с разметанными соломенными крышами; за ними открылось и само село Максим, которое словно стерегла церковка на холме. Все, что только могло зеленеть, зеленело ярко, по-весеннему: акации у дорог, тополя у пруда, и обе могучие лиственницы у ворот конторы лесничества. Путники наши слезли с телеги, на которой ехали со станции, сунули в ладонь мужику какую-то сумму и нетерпеливо, задыхаясь от волнения, поспешили ко двору, где они в семнадцатом году работали на Артынюка. Прошли через двор к дому, в котором жили тогда Войтех Бартак и Марфа. И Артынюк… Впереди них бежала детвора с криком:
— Бабы, спасайтесь, опять жандармы!
На крыльцо вышла молодая плотная женщина с ухватом в руке.
— Аршин, да это Наталья! — брякнул Шама. — Фигура-то прежняя…
Беда Ганза задохнулся. Узелок, который он нес на плече, вдруг стал тяжелым, а колени словно ушли в сапоги. Он смотрел на Наталью, как на потустороннее явление, и вдруг прохрипел что-то, споткнулся. «Забыла, не узнает! — промелькнула гневная мысль. — Ну, погоди!» Он судорожно выпрямился и пошел к ней с таким видом, словно собирался сбить ее с ног. Наталья вдруг взвизгнула, обернулась и с невероятной быстротой скрылась в доме. Но тут же она появилась снова, но уже с Нюсей. Эта была все та же Нюся, какую знал Аршин, только еще красивее стала… Беда оглянулся на Лагоша, но тот был уже на крыльце и обнимал Нюсю. Она стояла неподвижно, будто вся одеревенела… Но вот ожила, обвила руками Михала и приникла лицом к его груди.
— Вот это любовь, черт возьми! — буркнул Шама Аршину. — Твоя бочка не хочет тебя признавать, а ты стоишь пень пнем, засади тебя в землю — корни пустишь… Шевельнись же, возобнови контакт!
Беда не обратил внимания на колкости друга. Бережно положив узелок на землю, он медленно приблизился к Наталье. Она тоже двинулась вперед. Ганза громко всхлипнул носом. Наталья улыбнулась. Они подали друг другу руки.
— Добро пожаловать, красноармеец, — выговорила она сдавленным голосом. — Добро пожаловать, парень, рада я тебе… Ты нисколько не изменился!
Она легонько дотронулась до его ордена на груди, проворно повернулась к Шаме и поздоровалась с ним.
— Все трое награждены, до чего ж хорошо-то! Пленные, а так отличились в нашей стране…
Наталья неожиданно обхватила Яна за шею и расцеловала его в обе щеки.
Нюся уже тянула Лагоша в дом. Наталья, взяв под руки Ганзу и Шаму, повела их следом. В кухне ничего не изменилось со времен Марфы, только в комнатке за кухней жила теперь Нюся с трехлетним сыном. Место же Натальи было за печкой, на широких полатях, под которыми поместился и ее новый сундук.
На большом старом столе появился хлеб и странно пахнущее сало. Ну, ничего, они и похуже едали… А вскоре запел и самовар.
Нюся сидела возле Михала и, словно просыпаясь от сна, нарезала для него куски сала. Ни на что более дельное она не была способна. Михалу оставалось лишь поддевать сало ножом и с аппетитом отправлять в рот. Наталья делала вид, будто не замечает этого. Была она такой же шумливой, какой они ее знали. Вскоре приплелся и старик Иван, вокруг его беззубого рта веером росла седая бороденка. Он обнимал Ганзу, Шаму и Лагоша, словно ему приятно было ощущать под пальцами их упругие молодые тела, и давился радостным смехом.
— Вернулись-таки в Максим, вернулись! А что я вам говорил, бабы? — выкрикивал старик захлебываясь. — А они-то не верили, куриные мозги! Ах вы, мои миленькие!
Наталья заставила его сесть за стол. Старик то жевал хлеб и сало беззубыми деснами, то, перебивая Наталью, громко выражал свою радость. Вдруг он наклонился к Беде и с полным ртом прошамкал:
— Не раз мы вас вспоминали, голубчики! Только и подумать не могли, что вы с такой славой вернетесь. Вот пускай Наталья скажет, как она все о тебе думала… «Дед, — говорит бывало, — как думаешь, любил он меня?» — Старик засмеялся так, что даже поперхнулся. Закашлялся, побагровел, слезы у него потекли; успокоившись, крикнул Наталье:
— Видишь теперь, дуреха, любил, да еще как!
— Не слушай ты его, Беда, — крикнула кухарка. — Все ему что-то чудится, он и на ходу спит. В голове-то совсем помутилось, не знает даже, сколько ему годов. Жили тут у нас одно время гайдамаки Скоропадского, золото искали да царские денежки, а как не нашли ничего, принялись объедать нас — вспомнить тошно! Нюсю я от них на ночь запирала… Так вот они за нас однажды так ударили по голове Ивана, что он свалился, не хотел их пускать к нам. С тех пор и заговаривается…
Иван тихонько, хрипло рассмеялся:
— Что бедному мужику господская зуботычина? Я-то все пережил, а они вон в земле лежат. А вышло-то все из-за тебя, душечка, ты ведь порой большого героя из себя воображала. Чего скрывать-то? И в лес вы несколько раз убегали, в землянки, где жили военнопленные, я вас туда и отвозил. Тогда вы меня любили, курочки, хи-хи! Ванюшей называли — спаси, мол, нас, Ванюша, от этих петухов…
Аршин Ганза глаз не спускал с Натальи. Черт знает, что это с ним творится! Все-таки любит он ее больше всех на свете. И опять его притягивает ее гладкое лицо да темные веселые глаза… Беда похлопал деда Ивана по плечу, наклонился:
— Иван Иванович, славный ты человек! Вот есть у меня в узелке рубашка, брату вез, а теперь тебе дарю. И будь я собакой, если она не придется тебе впору! — и, нагнувшись к своему мешку, он вытащил темно-красную рубаху со светлой вышивкой по вороту и цеременно подал ее старику. Иван так и подскочил. Стал рассматривать материю, громко восторгаясь цветом, и счастливо улыбался слюнявыми губами. Потом вдруг поспешно встал и низко поклонился Ганзе.
Ганза слушал лишь краем уха, что рассказывала Наталья Шаме о зверствах гайдамаков. Его радовал просто голос ее независимо от того, что она говорит, вызывая в его душе желание все время слушать ее, все время смотреть в ее глаза. Он даже не заметил, как Иван вышел и возвратился уже в дареной рубашке. За ним набились люди со двора, Ганза некоторых знал. Беда залпом опорожнил чашку чая, как будто не умел медленно и важно отхлебывать маленькими глотками на украинский манер, и вытер ладонью влажные усики.
— Наталья, теперь позволь сказать мне, — вскричал он и, отодвинув тарелку с салом, встал. Стол пришелся ему по пояс, но теперь Аршин об этом не думал. Когда-то его огорчало, что он не такой высокий, как Ян Шама или стройный белокурый Михал Лагош, а сейчас ему это было неважно. Чувство собственного достоинства подняло его выше суетной зависти.
— Мои дорогие, не стану говорить, как я счастлив с вами. На Дону и Хопре жил я тяжелой жизнью, это вы, верно, можете себе представить, и, бог свидетель, вашу любовь я заслужил. Точно так же ее заслужили мои товарищи, Лагош и Шама. Значит, надо отпраздновать нашу встречу! Водка подойдет для этого лучше всего, и я отдаю все свои рубли — достаньте только! — и штаны с вами пропью, и все, что есть на мне, только Наталью себе оставлю, я ее и ноготочка вам не отдам. Наталья, милая, правильно я сказал?
Все посмотрели на кухарку. Она же, поднявшись с места почти одновременно с Аршином, жадно слушала его. Сейчас она оставила всякое притворство, а с ним и грубоватую стыдливость, под которой прятала свою великую радость оттого, что опять с нею ее маленький чех, — она ведь и впрямь тосковала по нему.
— Глядите, гордец какой! — Наталья в притворном возмущении всплеснула полными своими руками. — Хочет угощать нас! Оставь свои рубли при себе, Аршин! Водку дам я. И кислой капусты хоть бочку. Какой бы я была хозяйкой, если бы всю войну не думала об этой минуте? Нюся, отлепись-ка от Михала да сбегай за бутылью, за той, двухлитровой. Знайте, красноармейцы, мы ее с Нюсей сами гнали и говорили — если не вернетесь, выльем всю в Десну, пусть ее там хлещет сволочь Артынюк. А теперь ее выпьем мы за нашу славную новую жизнь, за нашу артель, которую мы тут организовали, когда Иван вывез последнего из господ на станцию и пожелал ему счастливого пути в пекло. И знай, Аршин, жизнь у нас тоже тяжелая была, ты, пожалуй, и представить себе не сумеешь, но теперь уже никто наш двор у нас не отнимет. Вот как придет председатель да услышите вы, каким мы видим наше будущее, ни в какую Чехию ехать не захотите. Председатель говорил, у вас там у власти буржуи, так что вам там делать?
Наталья умолкла. На гладком выпуклом лбу ее выступили росинки пота, полные щеки блестели. Нюся поставила перед ней пузатую бутыль зеленого стекла и подала рюмки. Наталья быстро наполнила их и первую подала Ганзе, который не сводил с нее счастливого взгляда. Когда все взяли рюмки, Наталья заговорила снова:
— Выпьем же, дорогие! Нюся, налей и ты себе! Воображаю, как прыгает твое сердце от радости! — С этими словами она залпом осушила рюмку.
