Иван сидел на противоположном конце стола, следя за Шамой, как кролик за молодой собакой. В веселых глазах старика трепетало любопытство, а вдруг этот щенок Ян кого-нибудь цапнет? Старик моргал светлыми глазками, всеми силами удерживаясь от того, чтобы ввязаться в разговор, но не выдержал.
— Голубчик мой, — вежливо начал он, — я вот простой мужик, мне что погода, что непогода — все одно, а тебе я сейчас не советую в путь пускаться. Подожди лета, а мы и тебе найдем невесту. Не захочешь, не женись, а жить можешь у меня. Теперь у нас чем дальше, тем лучше будет, мужик уже человеком стал, сам видишь. Разве ты сам не помогал мужику человеком стать?
Посмотрел Шама на обе счастливые пары, на хитроватого деда Ивана, наморщил лоб и решительно произнес:
— Нет, дорогой Иван Иванович, я поеду домой сейчас же после свадебного цирка. Поеду хоть на верблюде, как однажды путешествовал наш Аршин… А тебя, золотой мой, я всегда буду вспоминать. Люблю я тебя, дед, как Украину твою и всю Россию, однако родина есть родина, понимаешь, дружище?
— Хорошо сказал Ян, и хватит об этом, — прервал его Ганза. — Но до наших свадеб никуда ты не уедешь, дай слово! Да ведь ты представляешь здесь всех наших ребят, которые все эти годы шли с нами и донесли свои винтовки бог знает до каких мест. Договорились?
В дверь заглянула молодая женщина и крикнула, что из города приехал председатель артели.
— Передай, чтоб сегодня пришел к нам, ради наших дорогих гостей, — ответила Наталья и рассмеялась.
Беда Ганза, по привычке часто моргая, улыбнулся ее радости. Посадит он на отцовском наделе эту вечно молодую, эту нетронутую чужеземную розу… Как можно скорее увезет он ее, чтоб забыть все горе, всю кровь и тяжесть этой страшной войны.
Помнить будут они только о победе своей.
Заключительное интермеццо — ибо жизнь не остановишь
Земля вокруг Киева, Москвы, Ленинграда и вокруг Тамбова, в степи, на Дону, на Хопре и по Волге была снова залита кровью. Но и на этот раз советские люди отстояли свою отчизну, новую свою жизнь. Кусок за куском вырвали они родную землю из когтей лютых врагов прекрасной своей свободы и, в громе пушек и танков, львиными рывками, по всем дорогам — с востока, с севера и с юга Европы — примчались к Праге, уберегли ее от разрушения. Многие залечивают раны свои в чешских и словацких городках. На могилах павших зеленеет трава и не вянут цветы. Пришли с победителями и молодые полки чехов и словаков. Четверть века тому назад чехословацкие воины Красной Армии только мечтали о таком походе, сражаясь в степях России.
Несокрушимая воля жить свободно не была сломлена потомками тех, кто когда-то за жалкую мзду купил Колчака, Деникина, Краснова, Мамонтова, Врангеля и всех их подручных, падких на подачки хозяев.
Время между последним днем второй мировой войны и предстоящей каждодневной борьбой за подлинно человеческую жизнь было залито в Чехословакии безмерной радостью и скорбными слезами. Кто вернет погибших бойцов? Вспыхивает над Влтавой фейерверк в честь великой победы над силами разрушения, во славу павших героев.
В памятный майский день 1945 года Ян Шама явился в магистрат районного города в Южной Чехии. Его вызвали на медицинскую комиссию. Он болен и никогда уже не будет здоровым. Рыжие волосы побелели, сердце сдает, дышится тяжело. И плечи обвисли. В общем, он чувствует себя развалиной. Двадцать пять лет назад лежал он в моравском городе Липнике, не зная ни дня, ни ночи, лечащий врач в тифозном бараке потерял всякую надежду на то, что молодой человек, вернувшийся из России, очнется для жизни. И Шама сегодня перечислил комиссии все свои болезни, начиная с этого тифа, и чиновник, такой же рыжеватый, как он, посоветовал ему подать прошение о повышении пенсии.
— Только не знаю, примут ли это во внимание, — оговорился чиновник. — Ведь все это у вас еще от той мировой войны, а теперь на первом месте те, кто служил в новых чешских заграничных войсках. Помните, как было дело в девятнадцатом и двадцатом годах, когда возвращались легионеры?
Ян Шама понял. Побагровев, выбежал он на улицу, ослабленный бешенством, облитый жаром. Тогда, в 1920 году, с первого шага на землю Чехословакии пришлось ему, нанимаясь к хозяевам, бороться за существование, отчаянно, как голодной собаке за кость. Из-за этого он не женился и все эти долгие годы насмехался над собой. Мог ли он хоть на минуту поверить, чтобы легионеры, видевшие собственными глазами, за что боролись большевики в России, навели дома порядок, о котором разглагольствовали в эшелонах и на японских кораблях по дороге домой? Нет, не верил он этому, не надеялся, что и для него найдется работа на родине. Часто ему казалось, что солдаты из Легии стыдятся той славы, что оставили они в русской земле — в Пензе, Липягах, Самаре, Симбирске, Уфе, стыдятся этого черного пятна и потому с радостью ухватились за то, что приготовили им дома генералы, старавшиеся убаюкать их совесть. Легионерам предоставлялось все — в худшем случае табачные ларьки, — для Шамы не нашлось ничего.
Несколько раз ездил он к Беде Ганзе. Наталья Андреевна была все такой же, какой он ее знал в Максиме, — энергичная, несокрушимая мать целого рода. Ян молодел при виде ее. Женщины все переносят лучше, черт их знает почему. В их руках вся будничная работа сплетается в непрерывную цепь: в начале ее — прошлое, а будущее где-то там, впереди, на конце, если вообще можно говорить о конце в жизни. Сколько раз за эти четверть века в Яне все разламывалось надвое, и кузнец-жизнь не всегда спаивала то, что треснуло.
На площади флаги, шум, толпы вокруг советских солдат. Жар бросился Шаме в лицо. Он ускорил шаг. В одной из групп офицеры в длинных шинелях, окруженные жителями, никак не могут выяснить что-то. Полный полковник повернулся в ту сторону, где остановился Шама, и нетерпеливо крикнул:
— Нет ли тут кого, кто умеет говорить по-русски?
— Я! — вызвался Шама.
Полковник скользнул взглядом по жалкой одежде Яна, по его обрюзгшему красному лицу и сильным широким рукам.
— Хорошо. Скажите, гражданин, вашему старосте, чтобы он немедленно выслал в окрестные леса патрули: там еще держатся гитлеровцы. Пленных пусть приведут ко мне в штаб дивизии.
Ян Шама, правда, говорил по-русски уже с запинкой, но он все понимал и перевел полковнику ответ запыхавшегося старосты, мысленно подсмеиваясь над ним: ох ты, господин хороший, всю войну дрожал от страха, а теперь держишься как бравый фельдфебель!
Полковник спросил Яна:
— Вы были в России?
— Три года, из них два — во втором Интернациональном красноармейском полку дивизии Киквидзе… — Тут Ян осекся, не мог продолжать от волнения.
Офицеры переглянулись. Молодой майор прищурил один глаз в знак того, что он вполне понял мысль полковника.
— Это был героический полк, — сказал тот. — Не хотите ли пойти с нами? Мы представим вас нашему генералу.
Шама не мог отказать. Его внутренности терзал голод, сердце болезненно трепетало, но он не обращал внимания. И перестал чувствовать возраст. Будто снова ему двадцать один год, как тогда, в Тамбове, в восемнадцатом, когда шел он записываться в Красную Армию… Он шагал вслед за полковником, рядом с молодым майором и молчал, словно потерял дар речи. Подошли к особняку с роскошным фасадом — Ян не знал, чей этот особняк, он не любил ходить в город, ничего хорошего его там не ожидало. Солдат у калитки пропустил их. «Ого, как вытянулся этот парнишка перед полковником!» — с удовлетворением усмехнулся Шама.
Прошли переднюю и просторный холл. Полковник взял Шаму за локоть и ввел в большую комнату. Резная дубовая мебель, картины на стенах, в пестром ковре утопают ноги. За круглым столом сидело несколько офицеров, во главе их, в деревянном кресле стройный, черноволосый генерал. Когда они вошли, генерал поднял голову.
Ян Шама остановился. Сердце заколотилось, сбивая дыхание. Кто затеял с ним такую игру? Это худощавое лицо с полными губами и черными усиками он не забудет до смерти… Ян подошел ближе. Генерал тоже пристально вглядывался в него, напряженно вспоминал, щуря темные глаза, как медведь, готовящийся к нападению.
Полковник сказал:
— Я вам помогу, товарищ Бартаков, это киквидзовец, из второго Интернационального…
— Шама! Ян Шама! — закричал генерал и, прежде чем Ян опомнился, схватил его за плечи и расцеловал в обе щеки. Шама глотал слезы и растерянно улыбался. Он понимал, что это смешно, но что он мог с собой поделать?
Войтех Бартак обратился к офицерам:
— Полковник Кашкаров сделал открытие, нашел одного из чешских кавалеристов второго Интернационального. Я любил Яна — бесстрашный был воин, и на лошади держался, как казак. Мы прожили вместе несколько лет…
— Три года, — вставил бывший чешский красноармеец.
