Плещееву. Он с женой и дочерьми занимал не особенно большой, но довольно удобный дом в 15 минутах ходьбы от станции; перед домом расстилался веселый цветущий луг, залитый на ту пору яркими горячими лучами летнего солнца. Далее за лугом начинался парк. Уголок мне показался уютным, я так и сказал Плещееву.
— Да, ничего… только немного сыровато! — шутливым тоном отозвался он. — У этой дачи есть, по крайней мере, одно важное достоинство… от Петербурга близко! Мне ведь почти каждую неделю приходится ездить в Петербург.
Время до обеда у нас прошло в чтении пьесы. К некоторым сценам, казавшимся сомнительными, Плещеев возвращался и перечитывал их. Он знал сцену, и сделал мне немало ценных указаний и, между прочим, настойчиво предлагал мне выбросить некоторые места; иные из них я выбросил, согласно его указаниям, а иные мне было жаль уничтожать, и я оставил их во всей их неприкосновенности, — и вот за то, что я не послушался тогда Плещеева, пьеса моя, проходя, как говорится, «через огонь и воду и медные трубы» и тому подобные ужасы, три года не могла добиться санкции нашей драматической цензуры.
— Сходите к Потехину[25], поговорите с ним! — сказал мне в заключение Плещеев. — Он сделает, что может… Только трудно вам будет, дорогой мой, провести вашу пьесу на сцену. Не любят у нас таких-то пьес из народного быта. Не любят!..
И сбылось его предсказание.
Тогда же Плещеев дал мне и рекомендацию к покойному Кейзеру фон-Нильгейм, бывшему в то время цензором драматических сочинений.
После обеда мы отправились гулять в парк. Парк местами оказался довольно запущен и походил на лес. Плещеев, помню, показал мне какую-то беседку, где прежде для увеселенья дачников играла по вечерам музыка. Пошли далее и затем сели отдохнуть на лавочку под деревьями. Он рассказывал мне о своих занятиях, о текущей редакционной работе.
Впрочем, о литературных делах мы мало говорили в тот вечер.
— Как ни хорошо у вас в Ушаках, а в деревне все-таки лучше! — сказал я Плещееву.
— Так-то так… в деревне, конечно, другое дело, да ведь и деревня-то нам нужна с удобствами… — с добродушной усмешкой заметил он. — В избе не усидим…
Рассказывая Плещееву о Вартемяках и о своем тамошнем житье-бытье, я, между прочим, упомянул о том, что эта получухонская местность мне не особенно нравится, что живу я тут поневоле, что тянет меня на родину — в вологодские леса.
— Вот и мне тоже давно хочется побывать на Волге! — вдруг оживившись, заговорил Плещеев. — Ужо как-нибудь соберусь, надо прокатиться… Да все дела!.. И денежки требуются… все эти денежки!..
Я спросил его: неужели у него не найдется денег на поездку.
— Эх, батенька! — вполголоса сказал Плещеев, взяв меня за плечо. — Ведь все в долг… в редакции аванс забираю… Сколько одних процентов приходится платить в год… Деньги идут — и не видишь как… А работать-то много не могу, — устаю…
И старик, наклонившись вперед, стал задумчиво выводить тростью по песку какие-то фантастические узоры. Тихо было вокруг нас, только какие-то птички порой принимались щебетать в соседних кустах, но скоро смолкли…
Мы возвратились домой уже довольно поздно, и я вскоре же должен был распрощаться с Плещеевым, чтобы поспеть на последний поезд.
Живо помню еще один момент…
Это было весной 1888 г. Тогда моя повесть должна была печататься в «Сев. вестнике», где на ту пору редактором беллетристического отдела состоял Плещеев.
Жил я в то время на Пушкинской ул., № 10, в пятом этаже. Однажды Плещеев, сильно уставший, пришел ко мне. Его мучила одышка, и он насилу отдышался. Пройти более сотни ступеней старику, конечно, было нелегко. Мне стало очень жаль и досадно, что он поднимался ко мне в пятый этаж, вместо того, чтобы пригласить меня к себе.
— Это ничего… ничего! Вот только минутку отдохну… — усаживаясь на диван, успокаивал он меня, когда я стал ему выговаривать за предпринятое им «восхождение» ко мне, между тем, как мне было бы гораздо легче прийти к нему.
— Нет, нет… да вы не беспокойтесь! Это ничего! Сейчас пройдет… — повторял он. — Погода такая отличная сегодня… был в редакции — и зашел… А правда, высоконько живете… настоящий монтаньяр!
И старик рассмеялся.
Ему нужно было поговорить со мной о моей повести. Для читателей наш разговор, вероятно, не представил бы особенного интереса, поэтому я его и не передаю. Да дело и не в разговоре… Я упоминаю об этом посещении Плещеева для того, чтобы показать, как Плещеев-редактор относился к сотрудникам. Нынешние редакторы (не в укор им будь сказано!) даже на письма сотрудников это отвечают, и уж должно считать за большую редкость, если кто-нибудь из них ходит к своим сотрудникам, живущим на такой головокружительной высоте, на какой я жил в ту пору.
За последние годы, т.-е. с того времени, как Плещеев получил наследство, я не видался с ним: он в это время по большей части проживал за границей, а я не оставлял пределов России, и года полтора «не по своей воле» жил в провинции. Но и в ту пору, пока мы оба были еще в Петербурге, я никак не мог собраться пойти к нему.
Я слышал, что с тех пор, как Плещеев разбогател, многие его знакомые, старые и новые, да и вовсе незнакомые ему люди — осаждали его просьбами о деньгах (для устройства личных делишек; от этой массы просьб «личного свойства», конечно, должно отличать предложения, делавшиеся Плещееву по поводу устройства литературных и иных общественных предприятий). Я опасался, что, когда я приду к нему, он может подумать: не пожаловал ли и я за тем же, за чем являлись к нему многие другие. Вероятнее всего, что такое предположение с моей стороны было неосновательно.
