Заговоры, волнения и беспорядки не были новостью в Шотландии. Начиная с четырнадцатого века сильная и непокорная знать враждовала в ней с королями из дома Стюартов. Почти все они, не дожив до старости, кончали насильственной смертью. Новым оружием этой аристократии против верного католичеству корлоевского дома было пуританство. Оно очень распространилось среди простого народа и сближало с ним мятежных вельмож.
Мария застала в Шотландии дела еще более сложные и запутанные, чем во Франции. Она стала искать опоры в чуждой ее душе протестантской партии. Вождем недовольных лордов был Муррей, двоюродный брат Марии. Марии все больше и больше приходилось ладить и сговариваться с людьми неприятными ей и которые на самом деле ее отталкивали. Вторым браком она вышла замуж за другого своего родственника, лорда Дарнлея, страстно влюбленного в нее, красивого, вздорного и неопытного юношу. Вскоре он из неосновательной ревности на глазах у Марии заколол ее секретаря Риццио. Мария не забыла ему это и не простила. Она не помешала новому своему ухаживателю, силачу и сумасброду графу Ботвелю, которым она увлеклась до самозабвенья, разделаться с соперником и после убийства Дарнлея отдала свою руку убийце Ботвелю, который стал ее третьим мужем.
Эти происшествия не ограничивались личною жизнью Марии. Они сопровождались политическими брожениями. им сопутствовало образование в обществе дружественных и враждебных Марии группировок, с которыми Мария заключала союз или боролась. В Шотландии происходили восстания, начиналась и все жарче разгоралась гражданская война. Мария набирала войска и то побеждала, то терпела поражения и отступала. Весной 1568 года она с верными ей отрядами оттеснена была к южной границе Шотландии, перешла ее и вынуждена была обратиться к Елизавете с просьбой о пристанище. В мягкой и неоскорбительной форме, походившей на почетный домашний арест, Елизавета приказала взять ее под стражу. Начались мытарства девятнадцатилетнего тюремного заключения Марии. Ее переводили из замка в замок. Условия ее содержания постепенно ухудшались. Особенно изменились они резко к худшему с переводом ее к Паулету в Фотерингей, в последние четыре года ее пребывания под стражей, когда участились и ранее происходившие в ее пользу восстания английских католиков и отдельные попытки силою освободить ее самоотверженных, слепо преданных ей одиночек.
Замечательно, что все эти слагавшие за Марию голову на плахе отважные безумцы начинали либо тюремными смотрителями Марии, либо приставлялись к ней тайными осведомителями и полицейскими агентами Уольсингема, но побеждаемые красотой, страданиями и душевным обаянием Марии из заклятых ее врагов становились такими же беззаветными ее друзьями и единомышленниками. Так было с Мортимером в трагедии Шиллера, так было и в действительности, в истории с герцогом Норфолькским, с Гиффордом, Парри и Бабингтоном.
В 1586 году, после нового, вышедшего наружу заговора и одного раскрытого и предупрежденного покушения на жизнь Елизаветы, Марию судили, приговорили к смерти и казнили.
Этим последним обстоятельствам посвящена трагедия Шиллера. Историк Франции Мишле в двенадцатой книге своей двадцатитомной истории обвиняет Шиллера в идеализации Марии и строит предположения о том, что ожидало бы Европу, если бы покушение на Елизавету увенчалось успехом, если бы Мария взошла на английский престол и восстановила бы в Англии католичество и если бы Великая испанская армада, не встретив сопротивления, высадила десант в Англии.
Но трагический писатель не обязан следовать этим соображениям. Если он поддается власти жалости и очарования, продолжавшим действовать на протяжении столетий после смерти героини в ее пользу, если он возвращает жизнь этим добрым чувствам, он правильно разрешает свою задачу и оправдывает свое назначение. Сложный мир его замысла, а не спорное, незапамятно далекое прошлое, протокольно не восстановимое, вот с чем обязаны благодарно считаться театр, зритель и читающее потомство.
Да наконец так, как верен Шиллер исторической традиции редко бывает верно художественное творчество. Его главные героини, роли которых такие находки для больших искушенных артисток, – списаны с первоисточников. Шиллер сообщает им тот условный, ближе неопределимый возраст, который сохраняет им относительную молодость среди современных им и давно немолодых, зрелых событий. В трагедии два замечательных акта, дышащий свежестью и страстью третий и до слез потрясающий похоронный пятый. Драма держится этими актами, подготовкой и переходами к ним.
Образ Елизаветы дан Шиллером правдиво. Он не осуждает ее, не относится к ней несочувственно. Несмотря на блеск и процветание, которые дало Англии ее царствование, несмотря на истинную любовь народа, ее положение по разным причинам было щекотливо и шатко. Во многом, по крайней мере в судебном деле Стюарт, Елизавета вела себя неискренней лицемеркой и уклончивой притворщицей, как она и показана в драме. А это была ведь тоже необыкновенная женщина, по уму и образованию спорившая с Марией, а по судьбе и характеру полная ей противоположность. Она едва ушла от гибели, от которой была на волосок в дни отроческого своего заточения в крепостной камере Тауэра, когда царствовавшая тогда родная ее сестра, Мария Кровавая восстановила католичество и тысячами сжигала на кострах протестантов, среди которых было столько друзей Елизаветы.
Не показан злодеем и Берли, в действительности бывший крупным юристом и богословом своего времени. Историческая Елизавета как на каменную гору полагалась на его политический разум и в шутку звала его «господин дух» («Sir Spirit»).
Завидна, искрометно ярка роль Мортимера. Мы уже говорили о ее исторических прообразах.
В трагедии нет мелких, бледных ролей, начиная с великодушного образа Тальбота, или честного исполнительного Паулетта, или кормилицы Кеннеди, этой ходячей летописи Марии, знакомящей нас с ее прошлым, оставшимся за сценой, и кончая Девисоном, Кентом и ролями служанок.
Самая трудная, невоплотимо трудная роль Лестера. Непостижимо, как после крушения заветнейших и возвышеннейших надежд Марии и после всей низкой двойственности Лестера и совершенных им подлостей, судьба может столкнуть их рядом, и где, и в какой ответственный миг, у порога вечности! Непостижимо, как могут найтись какие бы то ни было слова у Марии для него, как может пожертвовать она для Лестера своими последними словами на свете.
Велик артист, как-то разгадывающий это положение и убеждающий нас своей разгадкой.
1958
Неоконченная проза
Был странный год.
Опасности и болезни, обыкновенно подстерегавшие отдельных людей и, бывало, бережно обходившие соседей, чтобы попасть с черного хода к какому-нибудь определенному лицу, порвали все свои связи с определенными лицами и стали знаться с целыми государствами, навязывая им новыми формами своих сношений с людьми новые обычаи и повадки.
Началось массовое лечение государств. От опасностей их стали лечить солдаты; солдат – от увечий, причиненных опасностью государств – врачи. Эти последние, по уши заваленные работой, не могли, понятно, найти времени для того, чтобы приступить к исцелению поветрия главного и существенного, того, которое влекло за собой все остальные болезни – к исцелению самих опасностей. Но было ясно, что корень зла лежит в том, что опасности помешались, что они, противореча собственной своей природе, накинулись на целые народности, утратив естественное и прирожденное свойство свое: склонность к отдельным фаворитам. Опасности повели себя так, как вообще по плану Творца должно вести себя благоденствие, объединяющее отдельных людей в целое общество и этим их обезличивающее. Такова была основная болезнь тех лет: опасности выродились, извращенная природа их сказалась в том, что, лишась собственных привычек, они усвоили себе привычки благоденствия и в ложном этом положении стали, как поступает благоденствие: объединять обезличенных людей в роты, полки, нации, комитеты и санитарные отряды.
Рожь, попорченная спорыньей, – больная рожь. Деревня, питающаяся такой рожью, заболевает поголовно – почти поголовно. Почти поголовно больны были люди тех лет, употреблявшие в виде опасности – больную опасность и объединявшиеся вокруг опасности так, как если б опасность была благоденствием.
Исключением из всех были люди здоровые, те, которых принято называть талантливыми, те, которые наглухо заклепаны от всех остальных, и не так, как запечатывает эгоиста бессердечие, но так, как заливает лавой города, когда мимоходом, устремляясь к выходу, волна из себя вышедшего события, всепожирающая, разрушив все на своем пути, делает изъятие для маленького городка и вместо того, чтобы смести его, увековечивает римское захолустье, а также вместе с р<имским> з<ахолустьем> и себя и день своего гнева.
