— Постой, Мориц, — герцог Нассау не сердился на племянника, но преподавал ему урок. — Возможно, у стражи гессенцев есть обвинение против этих молодых людей. Было бы опрометчиво с твоей стороны оказывать покровительство преступникам. Разбирая спор, ты обязан внимательно выслушать обе стороны.
— Простите, ваша светлость, — фон Дармштадт уже спешился и стоял в пяти-шести шагах от герцога с морионом в руках. — Никаких обвинений, мы просто проверяли всех путников на этой дороге, а этот вот смуглый молодой человек вдруг стал карабкаться на дерево.
— Ты стреляешь во всех детей, которые лазят по веткам? — мальчишеский голос рыжего Морица звенел от гнева. Настанет день, и этот парнишка поведет в бой армию своего отца, понял Феликс, он тоже из породы командиров, как и тот Иоханн, сын графа Тилли. Когда-нибудь мне предстоит решать, встать рядом с этим рыжим, или бежать от всего этого.
— Простите, ваша светлость! — Пауль фон Дармштадт низко склонился перед герцогом. Формально он подчинялся гессенскому ландграфу, и на своей территории не был обязан давать отчет правителю соседнего герцогства. Но на практике любому служаке на месте фон Дармштадта пришлось бы оправдываться — графы и герцоги всегда договорятся между собой, и, если они ценят добрососедские отношения, то средней руки дворянин, проявивший непочтение к сильному мира сего, рисковал быть осужденным, казненным, или просто убитым на поединке — благо, в свитах германских правителей всегда находили себе место превосходные бойцы.
День закончился для друзей как нельзя лучше — они расстались со свитой герцога Иоханна Нассау перед Висбаденом. Дядя и племянник возвращались домой, в Диллингенскую резиденцию, после визита в Гессен, а Феликс и Габри стали обходить постоялые дворы Висбадена, почти сразу же столкнувшись со старым Арнхольдом, который искренне обрадовался молодым людям и даже обнял обоих от полноты чувств. Но еще большей была радость Гретель при виде Феликса, здорового и невредимого, если не считать сбитых ног, которые, впрочем, не были видны. За общим ужином среди местных ремесленников и бюргеров Феликс пожаловался на боль в ступнях, и, когда друзья уже располагались ко сну в своей комнате, раздался тихий стук в дверь.
— Где твой друг? — спросила Гретель открывшего Габри.
— Он уже разулся, лежит лапами кверху, — сказал Габри.
— Если ты позволишь, — шепнула Гретель, подойдя к лежащему ван Бролину, — у меня есть превосходная мазь для сбитых ног.
Под недовольным взглядом младшего друга Феликс проковылял на пятках в соседний номер, где маленькая Паулина тихо посапывала на кровати. Пришлось возвращаться в комнату друзей и перетаскивать оттуда тюфяк, чтобы расположиться на полу. Завернутый в шерстяное одеяло, Габриэль Симонс делал вид, что спит и не замечает маневров друга. Гретель в ночной сорочке втерла мазь из каких-то трав в горящие ступни ван Бролина, после чего он привлек молодую женщину к себе, приспустил ее белую рубашку, целуя плечи и грудь. Она была совсем не такой, как предыдущие женщины Феликса, опытные и активные.
— Что случилось с твоим мужем, отцом Паулины? — спросил, уже засыпая, смертельно усталый после всех приключений.
— Он стал ландскнехтом, когда я была беременна, — сказала Гретель. — Потом ему, кажется, понравилось. Добыча, жалованье, все такое. Между кампаниями он трижды возвращался ко мне, привозил деньги, подарки. Два года назад парень, с которым он уходил вербоваться, вернулся без руки, сказал, что Герхард пал в сражении.
Если бы Феликс был не такой уставший, он спросил бы, не в сражении ли при Моокерхайде пал муж прелестной Гретель, но он уже спал, когда женщина окончила свой рассказ.
Наутро выехали позже, чем обычно. Нижние Земли были уже близко, и с каждым днем приближались, несмотря на дожди поздней осени, ужасное состояние дорог, реки и болота на пути. К счастью, им по средствам было проводить ночи на лучших постоялых дворах, где им подавали вкусные блюда, и ночами ван Бролина согревала изумительная женщина, приверженность которой к меннонитской вере не делала ее ни менее нежной, ни менее искренней.
Нижние Земли, как награда за долгий путь, открылись провинцией Лимбург и ее столицей, Маастрихтом. Два с половиной года назад в этом городе Феликс купил рыбацкую лодчонку, чтобы спуститься вниз по Маасу. Теперь достаточно было переправиться через реку — и перед ними открывался прямой путь на Антверпен. Милая родина, это была уже одна из Семнадцати провинций, славная сырами, тучными пастбищами, торговлей и мануфактурами. Ночью Феликс принес в комнату Гретель большущее блюдо из разных нарезанных сыров, а к нему — кувшин превосходного вина из Франции, доставленного по Маасу, по-прежнему открытому для торговли. Феликс не нашел того хозяина баржи, с которым спускался два с половиной года назад из Льежа, но ощущение де жа вю в речном порту Маастрихта едва не вызвало слезы в его глазах. Он рассказал об этом чуткой, все понимающей Гретель, и та призналась ему, что плакала бы навзрыд, оказавшись снова в Гронингене.
— Моей первой любовью был один юный фриз, единственный сын трактирщика, чье заведение находится рядом со знаменитым собором святого Мартина, — прошептала в темноте Гретель. Феликс нашел ее губы, пахнущие сыром и вином, нежно поцеловал их. Когда поцелуй закончился, Гретель добавила: — Этот трактирщик предупредил отца накануне того дня, когда инквизиция уничтожила всех меннонитов Гронингена. Мы узнали об этом уже в Германии — жестокая слава председателя трибунала Гакке добралась даже туда.
— Кунц Гакке? — Феликс приподнялся на локте, вглядываясь в правильные черты Гретель. Ночная темнота не была помехой для кошачьего зрения.
— Ты тоже знаешь это имя? — удивилась женщина.
— Кто в Нижних Землях не знает инквизитора Гакке! — Феликс дрожал, обнимая белое тело возлюбленной, и та тихонько рассмеялась, думая, что так выражает себя его молодое желание.
Казалось, ничего не изменилось за более чем двухлетнее отсутствие друзей в Нижних Землях — испанские войска по-прежнему прозябали без жалованья, и солдатские шайки рыскали по окрестностям городов и деревень, которые обреченно делились фуражом и провиантом с чужими никчемными людьми. В некоторых провинциях жители уже страдали от голода из-за постоянного присутствия вооруженных нахлебников. Беспокойство друзей нарастало — по мере продвижения к Антверпену вероятность наткнуться на испанцев росла, и риск в лучшем случае быть ограбленными становился все выше.
В последние дни осени навстречу стали попадаться повозки с беженцами из Антверпена. Рассказанное ими не умещалось в сознание. Королевские солдаты, пусть и взбунтовавшиеся из-за регулярных задержек жалованья, не могли поступить таким образом с городом, который со времен императора Карла был самой яркой драгоценностью габсбургской короны.
Выслушав очередных беженцев, Феликс подвел Москву в поводу к Арнхольду. Гретель, сидевшая рядом с отцом на облучке, подняла на него глубокие синие глаза.
— Вам нельзя ехать дальше, — сказал ван Бролин. — Слишком опасно. Поезжайте на север, к Бреде, и далее, на Дордрехт. Там уже не встретите испанцев, войска принца не дают им пройти в Голландию.
— Почему бы вам не отправиться с нами? — спросила женщина. — Нам сопутствовала удача с того момента, как мы встретились на дороге после Вюрцбурга. Нечего делать в Антверпене.
— Говорят, горожане бегут оттуда без пожитков, спускаясь по веревкам с крепостных стен, — сказал Феликс, — говорят, испанцы не оставили ни одного дома целым, ни одну девушку нетронутой. Говорят, собаки лакают кровь из луж на мостовых.
— Тем более, зачем туда ехать? — Феликс глядел на красивое лицо, на губы, идеально устроенные для его блаженства, из которых вдруг стали слетать ненужные слова.
— Это мой город! — сказал Феликс глухим голосом. — Я не проеду мимо него как трус. Не отвернусь, если эти беженцы рассказывают правду.
— Я с тобой, — сказал Габри. — Это и мой город тоже. Мы полмира проехали, чтобы вернуться в него.
На перекрестке они расстались, некоторое время постояли, провожая взглядами повозку, медленно катящуюся на север по грязной осенней дороге.
— Не будем ничего говорить, пока сами не увидим, — сказал Феликс и дал шенкеля Москве.
На распахнутых Императорских воротах, куда подводил восточный тракт, стояли не городские стражники, как обычно, а испанцы. Половина из них была пьяна, и непривычный вид татарских лошадок стал поводом для шуток и насмешек солдатни. Еле сдерживаясь, чтобы не нагрубить, друзья уплатили по серебряному стюйверу за въезд.
— Кто управляет городом? — спросил Феликс, стараясь не обращать внимания на хамоватое отношение, обычное со стороны кастильских воинов к чужакам.
