— Позвольте ему восстановить Хоэнберг, — попросил ван Бролин. — Замок достаточно велик для вас обоих. Когда-нибудь Дитрих женится, и под этим кровом зазвучит детский смех. Это будут ваши потомки, господин, и я верю, их появление смягчит вашу суровую душу. Вы не один в этом мире.
— Что ты мелешь, проклятый оборотень! — Образ графа Хоэнберга втянулся в сгусток мрака, и щупальца тьмы выстрелили в то место, где только что находился Феликс.
Тот отпрыгнул. Самое время было перетекать, но в Темном облике Феликс не мог бы декламировать псалмы — он помчался по замку, прижимая Библию к обнаженной груди, как единственную защиту.
— Dominus reget me et nihil mihi deerit, — кричал Феликс, перескакивая по разбитым ступенькам, — in loco pascuae ibi, me conlocavit super aquam refectionis educavit me, animam meam convertit deduxit me super semitas iustitiae propter nomen suum, nam et si ambulavero in medio umbrae mortis non timebo mala quonam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa me consolata sunt.
Человек, забравшись так высоко по разрушенной лестнице, оказался бы в ловушке, но Феликс, не задумываясь, прыгнул вниз, мимо сгустка тьмы, поднимавшегося по его пятам, оказался внизу, перевел дыхание, побежал, вдоль нижней галереи, выкрикивая:
— Parasti in cospectu meo mensam adversus eos qui tribulant me inpinguasti in oleo caput meum et calix meus inebrians quam praeclarus est, et misericordia tua subsequitur me omnibus diebus vitae meae et ut inhabitem in domo Domini in longitudinem dierum.[54]
Закончив 22-й псалом, Феликс обнаружил, что преследователь не успевает за ним. Призрак Хоэнберга слабел, пока звучали стихи на церковный распев. Не зря, не напрасно Феликс выстаивал песнопения и литургии в Ольнском аббатстве! Теперь это могло спасти ему жизнь и помочь выполнить задание, только бы не устать до рассвета!
Выносливость не относится к достоинствам кошачьих метаморфов. Тяжелое дыхание сдавливало грудь, вырывалось наружу клубами пара. По одному дыханию его легко было выследить. Еще Амброзия много лет назад готовила Феликса к тому, чтобы он не затягивал поединка с волками, или вервольфами, если таковой случится в его жизни. О призраках, впрочем, она отзывалась вообще, как о безвредных духовных существах, не способных нанести физический ущерб. Опасность выстреливших рядом с ним щупальцев тьмы Феликс ощутил всей обнаженной кожей. Немного переведя дух, он запел 21-й псалом, который когда-то в лесу под Льежем декламировал монастырскому пастуху Клоду, чтобы тот не боялся.
Еще один псалом, 19-й, и вверх-вниз по замковым переходам, полуразрушенным лестницам, на самом верху, под завывания ветра, заканчивается 26-й псалом:
— Expecta Dominum veriliter age et confortetur cor tuum et sustine Dominum.[55]
Сосредоточившись на пении, Феликс отвлекся и не заметил, как призрак не стал преследовать его, а затаился, поджидая, когда ван Бролин вернется к месту, где затаился сгусток мрака.
Он едва не пропустил выстрел щупальцев тьмы, пронесся, едва не задев, потом прыгнул, оставляя преследователя на лестничном пролете между уровнями замка. Подушечки ног, сбитые в кровь, болели невыносимо. Белое дыхание, казалось, заполнило весь замок. Хрипы разрывали тяжело поднимавшуюся грудь. Псалом 27 начал рядом с очагом, где было хоть немного, но теплее. Не надолго: после этого призрак загнал его под самую кровлю, где Феликсу ничего не оставалось, как шагнуть на уцелевший фрагмент крыши. Оттуда спрыгнул на балку, продолжая 30-й псалом. Вдалеке, в центре города, прокукарекал петух.
— Veritates requirit Dominus et retibuit abundanter facientibus superbiam,[56] — слезы покатились из глаз Феликса при этих словах. Он почти победил, и Господь воздавал ему с избытком. — Viriliter agite et confortetur cor vestrum omnes qui speratis in Domino![57] На этот раз Феликсу едва удалось выскочить из тупика под крышей — помогло то, что призрак действовал уже вяло, преодолевая слабость и медлительность, готовый вот-вот развоплотиться.
Изможденный Феликс из последних сил свалился на одеяла, закутался и уже сквозь сон услышал, как в обеденный зал входит Габри, громко читающий по очереди все молитвы «розария».
* * *
Расположенный у самых рубежей Франции, Камбрэ в своей древней, начатой еще римлянами, истории был попеременно собственностью Лотарингского дома, английских королей, французских монархов и бургундских герцогов. Император Карл V стал последним завоевателем, отобравшим город у Франции. Отец Филиппа II приказал выстроить укрепленную цитадель на месте церкви Гроба Господня, весьма нетипичный поступок для благочестивого государя, защитника католической веры. Вероятно, французская угроза представлялась рациональному фламандцу Карлу опаснее ущерба, наносимого душам паствы архиепископа Камбрэ.
Кунц Гакке слез со спины мула, одолженного ему для путешествия епископом Брюгге. Лошадей, на которых инквизиторы приехали из Антверпена, Эрика Флипкенс давно вернула хозяину в город на Шельде. У ворот резиденции Луи де Берлемона стояли вооруженные охранники в архиепископских цветах, статные воины с алебардами в руках проводили внимательными взглядами одинокого доминиканца. Раненый Отто был оставлен лечиться в Брюгге, а ухаживать за ним Кунц поручил палачу. Карл обучался в свое время не только наносить увечья и причинять боль — залечивал раны он ничуть не менее умело. В конце концов, вредить человеческому телу намного легче, нежели возвращать ему здоровье. Палач трибунала инквизиции обязан делать то и другое так, чтобы обвиняемые доживали до публичной казни.
Молодой секретарь проводил инквизитора в преддверие рабочего кабинета Луи де Берлемона и оставил дожидаться приглашения, взявшись скрипеть пером над какими-то бумагами, лежавшими на столе у самого застекленного окна. Прошел час ожидания, потом второй. Кунц, отвыкший от небрежения со стороны высоких иерархов церкви, чувствовал, что его унижают намеренно. К тому же он сильно проголодался, даже не остановившись в дороге у какой-нибудь харчевни, чтобы поесть. Оказалось, что прелата вообще все это время не было в кабинете — он вошел, высокий, пышущий здоровьем и силой, в сопровождении каноника церкви Антверпенской Богоматери, лица обоих клириков излучали скорбь и мысли о вечном. Гакке, не умевший притворяться, заскрипел зубами, припадая к перстню на холеной руке прелата.
— От нас ушел епископ антверпенский, — сказал Луи де Берлемон, — Франциск Зонниус оставил сей мир.
— Когда? — опешил инквизитор. — Я покинул Антверпен всего две недели назад, и…
— Семь десятков лет было этому великому благочестивому мужу, с которого все мы должны брать пример, — сказал прелат, воздев горе светло-карие очи. — Он умер без мучений, во сне.
— Когда отпевание и похороны, ваше преосвященство?
— Пускай это не волнует тебя, Кунц, — взгляд, обращенный Берлемоном на Кунца Гакке, не выражал никаких теплых чувств. — Я не намерен терпеть твое общество, направляясь в Антверпен.
— Прошу прощения у вашего преосвященства, — Кунц склонился в поклоне. — Потеря моего компаньона, с которым я проработал вместе двадцать лет, была слишком тяжелым ударом.
— Его нет уже два года, Кунц, целых два года! — прикрикнул Луи де Берлемон. — Мы же не малые дети, чтобы так долго предаваться скорби!
— Дело в том, что именно два года назад, возвращаясь из Кастилии, мы с палачом и новым фамильяром моего трибунала попали в плен к англичанам. Около полутора лет заняли у нас освобождение и последующее бегство с островов. Так что я узнал о гибели отца Бертрама только полгода назад…
— Только полгода! — с деланным сожалением произнес архиепископ. — Целых полгода, в течение которых вы не удосужились уведомить меня о том, что вы живы и обретаетесь в Нижних Землях! Возмутительное пренебрежение!
— Возможно, мнение епископа Брюгге способно несколько смягчить ваше справедливое негодование, — сказал Кунц, протягивая прелату конверт с письмом от его коллеги.
— Ремигиус! — поджав губы, протянул вельможный клирик, и в одном этом слове Кунц уловил все отношение де Берлемона к человеку, уступающему по родовитости и близости к властям Семнадцати провинций. Точно так же архиепископ Камбрэ относился к нему самому, или к тому же покойному Франциску Зонниусу. Для Луи де Берлемона ровней были только такие же аристократы, кардиналы, короли, да римский папа.
Они прошли в кабинет, где сам архиепископ и антверпенский каноник заняли кресла по разные стороны от стола, а Кунц был вынужден стоять, как провинившийся школяр, со склоненной головой. То, что голова была лысой, только усугубляло унизительность ситуации, в которую, чего уж там, Кунц Гакке сам себя загнал.
— Читал письмо? — вопросил де Берлемон, бросив конверт на стол.
— Нет, ваше преосвященство, — ответил Кунц, — хотя епископ Брюгге и обсуждал со мной за обедом его содержание.
Намек подействовал совсем не так, как ожидал голодный инквизитор. Слишком уж долго он избегал общества людей, для которых все, кто ниже их по положению, не воспринимаются достойными внимания и сочувствия.
