— Я хотел бы переговорить с ними наедине.
— Оставайтесь здесь, — поднимаясь, проговорил Шактер. — Мы с моим клиентом перейдем в другой кабинет.
Когда дверь закрылась, Марсель повернулся к адвокату:
— Ну, что ты думаешь? Шактер склонил голову набок.
— Они у нас в руках. Надеюсь только, что информация о кортегуанских законах, которую ты мне предоставил, соответствует действительности.
Марсель улыбнулся.
— Даже если и нет, то я уверен, что смогу внести в их законодательство необходимые поправки. Это обойдется мне дешевле, чем требования Амоса.
22
— За свадебным платьем я поеду в Париж, — сказала Ампаро, — а оттуда мы с Даксом отправимся в поездку по Европе.
— Ты никуда не поедешь, — терпеливо ответил президент. — Ты останешься здесь. Платье сошьют местные мастерицы, так же, как и твоей матери.
Ампаро подошла к столу и уставилась на отца.
— Какое еще платье моей матери? — в голосе ее звучал нескрываемый сарказм. — Ты ведь никогда не был женат.
— Это не имеет значения. Твоя мать за платьями в Париж не ездила.
— А разве у нее была такая возможность? Ты не выпускал ее даже из дома, все боялся, что она уйдет от тебя.
Президент поднялся из-за стола.
— Ты останешься здесь. Вызовешь сюда портного. Тебе предстоит много работы.
— Я и так уже сделала немало! А теперь мне хочется посмотреть на мир. Надоело торчать здесь в грязи вместе с этими крестьянами.
— Не забывай, что своим положением ты обязана этим самым крестьянам, — прорычал он. — Кто назвал тебя «принцессой»? Они. Кто сделал тебя образцом для кортегуанских женщин? Крестьяне.
— Значит, всю свою жизнь я должна буду прожить здесь, задыхаясь от вечной благодарности к ним?
— Точно так. Ты не принадлежишь себе, ты принадлежишь нации.
— С таким же успехом ты мог бы заточить меня в тюрьму. — Внезапно в голову Ампаро пришла новая мысль. — Ты хочешь сказать, что я буду сидеть здесь в то самое время, как мой муж ищет развлечений по всему миру?
Президент кивнул.
— У него своя работа, у тебя — своя. Ампаро захохотала.
— Ты, наверное, рехнулся. Ты же знаешь, что он за человек — женщины не оставят его в покое. На приеме в Нью-Йорке присутствовало одиннадцать баб, и с десятью из них он переспал.
Ее отца вдруг разобрало любопытство.
— Он сам тебе об этом сказал?
— Нет, конечно, но я же не дурочка. По тому, как женщина ведет себя, я всегда могу сказать, была ли она в постели с тем или иным мужчиной.
На мгновение президент задумался.
— А та, одиннадцатая?..
— Стара, слишком стара, — Ампаро с усмешкой посмотрела на отца.
— Ты — дура, — сказал он дочери. — Замужество пойдет тебе на пользу. Ты же знаешь, как люди относятся к Даксу. Они боготворят его. А теперь начнут боготворить и тебя.
— Ни к чему хорошему это не приведет. Для него, равно как и для меня. Мы слишком похожи. Слишком многое для нас значит плоть.
— Не смей так разговаривать со мной, — закричал президент в гневе. — Не забывай, что ты леди.
— Это с твоей-то кровью в жилах? Посмотри на себя. Большинство мужчин в твои годы были бы рады сидеть по вечерам с хорошей сигарой за бутылочкой бренди. Но ты не таков — тебе каждую неделю подавай новую бабу.
— Мужчины бывают разные.
— Ты так думаешь? — Ампаро зло усмехнулась. — Откуда тебе известно, что я не повторяю свою мать? Ты ведь помнишь, какой она была?
Некоторое время президент молчал.
— Если бы она была сейчас жива, я женился бы на ней.
— Я не верю тебе. Если бы она была сейчас жива, ей было бы ничуть не легче, чем всем остальным. Ты быстро устал бы от нее и вышвырнул вон. Президент вновь помолчал.
— Я передумал. Свадьбу сыграем в течение недели, ни в какой Париж Дакс не поедет. Вместо этого я пошлю его в Корею с теми батальонами, что обещал ООН.
Ампаро подпрыгнула от злости.
— Его убьют там. Он ведь не солдат.
— Он будет в полной безопасности. Полковников никогда не убивают, они сидят в штабах далеко от поля боя. Уж тогда-то тебе не придется беспокоиться о нем: там нет красоток.
— Он найдет, — мрачно отозвалась Ампаро на слова отца. Вдруг она заметила выражение его лица. — А ты был бы рад, если бы его убили, не так ли? Он становится слишком популярным.
Отец выдержал ее взгляд.
— Как ты можешь так говорить? Дакс мне все равно что родной.
— Тоже мне папочка, — ехидно ответила Ампаро. — Тебе мало того, что ты женишь его на мне. А ведь это лишь добавит ему популярности. Поэтому лучше всего отослать его куда-нибудь подальше, где его убьют.
На все ее обвинения он не обратил ни малейшего внимания, как будто просто не слышал их. Подняв руку, посмотрел на часы.
— Пошли, пора одеваться. Церемония должна начаться в три.
— Ну да, теперь мы — великая держава. Люди должны видеть, как мы необходимы Организации Объединенных Наций.
— Мы действительно необходимы. Не всегда Генеральный секретарь приезжает с визитом во вновь принятую страну.
— Но ведь приезжает не Генеральный секретарь, а его помощник.
— Какая разница? — возмутился президент. — Крестьянам этого все равно не понять. Ампаро поднялась.
— Мне нужно выпить. Во рту пересохло.
— Нельзя пить в такое раннее время, сейчас еще даже не полдень.
— Хорошо, тогда я не буду пить ром, — легко согласилась Ампаро. — Выпью чего-нибудь американского, они называют это «мартини». В Нью-Йорке уже час дня.
Она направилась к двери, президент смотрел ей в след. Прежде чем дочь взялась за ручку двери, он позвал:
— Ампаро? Она обернулась.
— Да, отец?
Он помолчал, глядя ей прямо в глаза.
— Верь мне.
Ампаро чуть подняла голову, как бы вдумываясь в то, что услышала. Когда она наконец заговорила, в голосе ее слышалась усталая безнадежность:
— Как? Я боюсь верить самой себе.
Человек в поношенном темном костюме, свободно болтавшемся на его истощенной фигуре, с трудом пробирался по забитым людьми улицам. Он старался держаться в тени, глаза его смотрели вниз. За долгие месяцы, проведенные в тюремной камере, человек отвык от яркого солнечного света. Двигался он неуклюже, по-стариковски подволакивая одну ногу. Нога была сломана и срослась не правильно. Правую руку мужчина не вытаскивал из кармана: изувеченные пальцы могли привлечь к себе нежелательные взгляды.
Какой-то прохожий столкнулся с ним на ходу, и человек извинился — в раскрывшемся рту его не было видно ни одного зуба. Их прикладами выбили охранники. Заметив, как вытянулось лицо прохожего, человек поспешил опустить голову. Двигаясь без всякой цели, он позволил толпе увлечь себя.
Его все-таки выпустили, хотя он не мог до конца в это поверить. Все случилось так быстро, так неожиданно. Утром тяжелая стальная дверь камеры распахнулась. Он лежал на куче тряпья, служившего постелью, и ему захотелось только одного: стать меньше в размерах, чтобы охрана не заметила его. Мелькнула скучная мысль — зачем на этот раз?
На пол рядом с ним упали свернутые в узел лохмотья.
— Твой костюм. Одевайся.
Он не двигался, готовый к любому их трюку. Охранник пнул его ногой.
— Ты слышал меня? Одевайся.
Медленно, на четвереньках он подполз к свертку. Из-за изуродованных пальцев никак не мог развязать узлы стягивающей сверток веревки. Охранник выругался и склонился над ним. Сверкнуло лезвие ножа. Веревка распалась. Дрожащими руками он подобрал брюки, начал рассматривать их. Брюки были не его; костюм был почти новым, когда его привели в тюрьму. Одежда, которую ему сейчас дали, была старой, грязной и рваной. Он робко взглянул на охранника.
— Поторопись! Не буду же я ждать тебя весь день.
Он постарался одеться как можно быстрее. Когда он завершил свой туалет, охранник схватил его за плечо и грубо вытолкал в коридор.
— На улицу!
Он едва удержался на ногах. Потом стоял и ждал, когда солдат закроет дверь камеры. Держаться прямо ему удавалось с большим трудом.
Он старался ни о чем не думать, когда они проходили мимо лестницы, ведшей в расположенные ниже уровня земли помещения для допросов и пыток. Только когда зловещие ступени остались позади, он позволил себе погадать о том, куда его ведут на этот раз. Пыток, похоже, не будет. А мысль о том, что его выводят для того, чтобы привести в исполнение приговор, как-то совсем не беспокоила. Он предпочитал смерть тем комнатам внизу.
Они прошли через стальную дверь и свернули по коридору направо. Ни о чем не спрашивая, он вошел в комнату надзирателя.
Дородный старший сержант бросил на него свирепый взгляд.
— Это последний?
— Да.
— Хорошо.
Лицо сержанта было холодным и невыразительным. Он сверился с лежащим на столе листом бумаги.
— Заключенный номер десять тысяч шестьсот четырнадцать, известный под именем Хосе Монтес?
— Да, — промычал он.
Сержант подтолкнул ему бумагу.
