Тогда, в 45-м, многое только начиналось. Исаев, однако, вовсе не супермен. Я никогда не стремился писать его сверхчеловеком, который «одним махом семерых убивахом». Писать так — значило бы идти против правды. Сила советского человека не только и не столько в мускулах, хотя и они важны, она прежде всего в неколебимой уверенности в правоте идеи. В правоте интернационализма, антифашизма, в правоте борьбы против новой войны — вот в чем сила! Известно: борьба легкой не бывает…
А. Ч. В «Экспансии» есть глава «Позиция». Какова степень ее документальности?
Ю. С. Абсолютная. Я получил достоверную информацию о том, как эта позиция вырабатывалась, проводилась в жизнь. История ведь далеко не только хронология событий: творят историю люди, а потому она и социология, и психология, и хроника поступков. Мы не имели бомбы, но мы ее и не хотели. Мы боролись против бомбы. Нас не поддержали, в честности нашей борьбы усомнились: дескать, оттого-то и возражаете, что не имеете. Мы сделали свою бомбу. А борьбы не прекратили. Не мы начали, но мы предлагаем остановиться. Нас втягивают в качественно новый этап гонки вооружений. Мы не заинтересованы в этом. И предлагаем концепцию безъядерного и ненасильственного мира. К нашим предложениям понемногу начинают прислушиваться — пример тому очевиден: Вашингтон, декабрь 1987 года.
А. Ч. Цикл «Экспансия» состоит из трех томов. Доводилось слышать мнение, что сие «многословие» — необязательно. Ваш комментарий?
Ю. С. Как же мне надоело комментировать самые разнообразные подозрения в свой адрес! Читателям предлагается новый узел проблем. Узел, который в литературе нашей практически не исследован. Стало быть, нужна экспозиция. Затем — расстановка сил. Потом — как узел распутывался. Я часто бываю в Аргентине. Там у меня много друзей, единомышленников, коллег. Они-то и помогли разыскать материалы — книги, ксероксы статей и документов — о том, как в 1946—1951 годы правительство Хуана Доминго Перона, пригревшее многих нацистов, санкционировало и финансировало работу по созданию атомной бомбы. Кстати, не только Перон, но и Стресснер имел к этому отношение.
А. Ч. В Аргентине вы были, а в Парагвае?
Ю. С. И там побывал, когда ездил по Латинской Америке специальным корреспондентом «Известий». Я убежден: писатель может выдумывать обстоятельства, характеры героев — должен, детали — ни в коем случае. Кто-то из великих писателей сказал однажды: «Литература — это деталь». Если литератор хочет, чтобы ему поверили — а иначе зачем писать? — он должен быть максимально точен. Для этого и езжу по миру. Пять месяцев езжу, семь — пишу, по двенадцать — четырнадцать часов в день.
А. Ч. Каторга?
Ю. С. Сладкая… Я, наверное, ничего другого и не умею. Надо работать. Жил один русский писатель в Ясной Поляне, осталось после него девяносто девять томов полного собрания сочинений. Другой — в Ялте, здоровьем слабый, всего-то сорок четыре года судьба ему отвела, оставил после себя тридцать томов, сколько-то томов писем. Мы нынче писем, увы, мало пишем — время иное: телефон, телеграф. Принципиально, однако, сие дела не меняет. Я говорю об этом не для того, чтобы себя с ними сравнивать, естественно. Хочу только подчеркнуть: литература — это работа. Писатель существует в книгах. А не в болтовне.
А. Ч. Не допускаете, что гласность и демократия понудят наконец Госкомиздат обратиться напрямую к читателям? Пусть они сами назовут тех писателей, сочинения которых они готовы оплатить впрок, по подписке. Иные решения — паллиативы, причем недемократичные. Скажу острее: определенного рода гражданская трусость в угоду все той же пресловутой уравниловке.
Ю. С. Поживем… Погодим… Может, что и увидим…
IX
А. Ч. В жизни каждого человека есть люди, которых он может назвать своими Учителями. Кто оказывал такое влияние на вас?
Ю. С. Многие. И по-разному. И о них можно рассказывать бесконечно долго. Теперь я хотел бы вспомнить троих: Романа Кармена, Грэма Грина, Омара Кабесаса.
Вот что Семенов писал о Кармене:
«Я познакомился с ним более двадцати лет назад по причине сугубо житейской: искал, где поселиться за городом, чтобы можно было писать вне московской круговерти.
Ехал к Кармену, понятное дело, с волнением, выдающийся режиссер и журналист, оператор и писатель, он был известен моему поколению не по мельканию обязательных имен в газетных перечислениях, утвержденных и апробированных корифеев, но по его работам. Как и все, я был поражен его лентой «Суд народов» о процессе над главными нацистскими преступниками, как и все, я по нескольку раз смотрел «Повесть о нефтяниках Каспия», первый документальный фильм, удостоенный Ленинской премии.
Однако же волнение кончилось, когда навстречу вышел очень красивый седой мужчина с прекрасными голубыми глазами-миндалинами, в невероятного изящества рубашке, с каким-то особенным шелковым шарфиком, повязанным вокруг шеи, в джинсах, в начищенных до зеркального блеска туфлях и заговорил так, будто знает меня много лет, — просто, заинтересованно и дружелюбно.
Меня впоследствии поражала врожденная элегантность Кармена. Впрочем, врожденной назвать ее трудно, ибо после того, как его отца насмерть забили белогвардейцы, на руках остались больные старики, которых надо было кормить, а прокормить их было трудно: заработок продавца газет и слесаря в мастерской был куда как мал, весь день в мазуте, под машинами, брючки кургузые, латаные, рубашка одна на весь год, говорить, видимо, следует об элегантности благоприобретенной. Значительно позже, когда мы проводили вместе почти каждый день, он пояснил мне: «Знаешь, я просто не мог выглядеть как-то иначе, когда работал фоторепортером. Когда снимаешь личность — а мне доводилось снимать Жукова, Хо Ши Мина, Маяковского, — нельзя быть рядом с ними серой мышью, это — нарушение пропорции, а ведь киноискусство — это в первую очередь пропорция, соответствие всех компонентов в кадре».
Кармену претила всякая «дистанционность», он был поразительно демократичен в общении, терпеть не мог, когда при нем возносили его работы. Он тактично переводил разговор на удачи своих друзей, особенно часто восхищался Симоновым, с которым его связывала давняя дружба, и Твардовским…
В тот день на Красной Пахре лил мелкий осенний дождь, стволы березок в ранних сумерках смотрелись словно сквозь папиросную бумагу, лаяли собаки, задрав свои морды на луну, сокрытую низкими облаками, и все навевало мысль о том, что ждет тебя впереди, о том, что «моей зимы последней отсроченный приход» сделается когда-то реальностью, а Кармен в свои — тогда еще — пятьдесят шесть лет был подвижен, словно юноша, смеялся заразительно, и все естество его словно бы бросало вызов возрасту и всему тому, что он с собою несет.
В его маленьком кабинетике стены были увешаны фотографиями: Кармен и Кольцов в Мадриде, Кармен и Хемингуэй под Гвадалахарой, Кармен и Хо Ши Мин в джунглях, Кармен и маршал Жуков на фронте в Карлхорсте, Кармен и Пассионария, Кармен в Яньани с Мао и маршалом Чжу Дэ, Кармен и Неру, Кармен снимает Геринга и Риббентропа, Кармен с камерой в руках стоит рядом со Сталиным и Черчиллем, воистину судьба человеческая — судьба народная.
Словом, я поселился за городом рядом с Карменом, и встречи наши сделались не единичными — такие мало что дают, — а практически ежедневными. Поэтому мне выпало счастье присутствовать при всех тех его задумках, которые реализовывались в фильмы, начиная с шестьдесят четвертого года. Именно там, на Пахре, гуляя по дорожкам писательского поселка, Кармен сказал, что он решил сделать ленту о судьбе Латинской Америки, судьбе совершенно трагической, ибо тот пылающий континент особенно явственно отмечен тавром империалистического беззакония, когда человек лишен каких бы то ни было прав не только на жилье, пищу, работу, но и — сплошь и рядом — на жизнь. Оттуда, с Пахры, он поехал на Шереметьевский аэродром, чтобы лететь в Чили и Перу, Венесуэлу и Мексику, встречаться с Альенде и Корваланом, снимать врагов демократии лицом к лицу — в их аристократическом закрытом клубе. Он был бесстрашным человеком, Роман Кармен, вся его жизнь — это путь мужества, будь то Северный полюс, куда он прилетел еще в конце тридцатых, или же Ленинград в дни блокады, когда он снимал именно на той стороне улицы, которая — как предупреждали надписи — была особенно опасна во время артиллерийского обстрела.
Отсюда, с Пахры, он улетел в Берлин снимать фильм о ГДР, здесь он писал сценарий своей картины, которую делал вместе с Генрихом Боровиком, о Кубе, отсюда он вылетел в командировку, когда монтировал ленту «Сердце Корвалана», здесь он писал сценарий об Испании с Константином Симоновым, здесь был задуман, начат и расписан по сериям выдающийся документ эпохи — «Великая Отечественная»…
