— Ваше беспричинное буйство свидетельствует о незрелости, — обиженно заявила она, поспешно собирая жемчуга и рубины.
Вскоре она выпрямилась с полной пригоршней сверкающих камней. Однако, взяв ее за руки, я с силой развел их, и драгоценности вновь рассыпались по полу.
— А ваша поспешность говорит о жадности, — парировал я.
Она вызывающе взглянула на меня. Ее красота по-прежнему покоряла меня, но почему-то мое чувство к Анне окрасилось легким оттенком неприязни.
— Вам не удастся больше сдерживать мою страсть, — услышал я собственные слова.
И сказанное мной произошло наяву.
Склонившись, я властно поцеловал Анну. После легкого сопротивления она с внезапной пылкостью обняла меня.
Никогда еще она не порождала во мне столь пламенного возбуждения. Я понял, что та ночь — промозглая октябрьская ночь на французском берегу — подарит мне счастье, которого я дожидался шесть лет… более того, всю жизнь.
Я целовал ее лицо, волосы, шею, грудь. Прижавшись ко мне, Анна дрожала всем телом. Я перенес ее на подушки и меховые покрывала, громоздившиеся у стены возле камина. Наконец-то моя возлюбленная всецело принадлежала мне.
Я не мог ни о чем думать; мой мозг умер, его место занял бездонный источник страсти. Я сознавал лишь, что люблю ее и сейчас она отдастся мне. Все прочие мысли улетучились из моей головы.
Анна была безвольна, но не равнодушна… податлива и уступчива. Зная, к чему приведет мой порыв, она не сопротивлялась. Она приняла случившееся так же, как приняла меня.
Мы соединились, и это обожгло, потрясло меня до глубины души, до экстаза. Где-то внутри меня прозвучал голос: «Отныне ты станешь другим человеком. Со старым покончено». И одновременно казалось, что все только начинается. Я рвался к свету, свободе, парил в райской эйфории.
А потом… наступил неизменный конец. Однако все завершилось удивительно мягко. Спустившись на землю, я почувствовал близость Анны. Она смотрела на меня. Ее глаза сияли новым светом. Она погладила меня по щеке. Обнаженное тонкое тело едва прикрывала меховая полость, лежавшая возле камина. О, Анна стала другой! Знакомым было только лицо, обрамленное длинными волосами. Густые пряди рассыпались по груди, и мой нескромный взгляд не мог проникнуть сквозь их черный шелк.
— Анна… я…
— Ш-ш-ш… — Она нежно приложила пальчики к моим губам, вынуждая умолкнуть, медленно приподнялась и поцеловала меня. — Ничего не говори.
Какой щедрый подарок — позволение молчать, хранить таинство чувств!
Мы долго лежали рядом в полной тишине. Заметно похолодало, огонь в камине почти погас. Я поднялся, собираясь подбросить новых дров. Ее рука вспорхнула легкой бабочкой и остановила меня.
— Не надо, — сказала Анна. — Пусть гаснет. Уже поздно.
Молча одевшись, я покинул ее будуар. Я потерял дар речи, и мне было нечего сказать даже самому себе.
XLVI
Следующие несколько дней во Франции прошли в мелких хлопотах. Я делал все, что надо, хотя мысли мои витали далеко. Я не мог забыть те три часа в будуаре Анны, однако окружил их воображаемой непроницаемой завесой, словно не смел прикоснуться к священным дарам этой ночи. Анну я с тех пор не видел. Даже во время возвращения в Кале она не выходила из своей каюты на нижней палубе и не искала встреч со мной.
* * *
После прибытия в Англию мы с Анной не встречались еще пару дней. Она занималась обновлением своих дворцовых покоев и, казалось, монашески избегала общества. Я предположил, что она переживает из-за своего поведения во время нашего пребывания во Франции, поэтому решил убедить ее в том, что ей нечего стыдиться или бояться.
* * *
Дверь открылась, и с порога на меня пристально взглянула необычайно красивая, но… незнакомая женщина. Оказывается, я почти забыл ее образ, он лишь изредка, невольно всплывал в моих мечтах. Порой в каком-то помрачении мне хотелось никогда больше не видеть ее. И в то же время я тосковал о ней.
Она тоже смотрела на меня, как на чужого.
— Что вам угодно? — вежливо спросила она.
— Мне угодно поговорить с вами наедине.
Было раннее утро, и она поняла, что я действительно хочу лишь побеседовать.
Она впустила меня в свои покои. Здесь, в Ричмонде, обстановка отличалась скудностью. Лучшие вещи она держала в любимой резиденции на Йорк-плейс.
— Не знаю даже, с чего начать, — выдавил я.
— Начните сначала, — предложила Анна, небрежно опираясь на каминную полку.
Она не переживала и вовсе не боялась нашей новой встречи!
— Да. Сначала, — невольно повторил я. — Сложно объяснить…
— Между теми, чьи сердца стучат в унисон, не бывает сложностей, — легко закончила она за меня.
Я прочистил горло. Ее замечание было редкостным заблуждением. Но это из-за ее молодости.
— Поймите, — начал я, — что во Франции…
Она резко развернулась, ее юбки взметнулись волной и опали.
— Нет уж. Тут и понимать нечего. За исключением того, что я вела себя как дурочка.
Я бросился к ней (по-дурацки выглядел именно я) и схватил ее за плечи.
— Милая Анна, вскоре по моему приказу пройдут особая церемония и месса… вам будет пожалован один из самых высоких аристократических титулов в нашем королевстве. Вы станете маркизой Пембрук. Не женой маркиза, а единовластной владелицей Пембрукшира!
Она выглядела потрясенной. Кровь отхлынула от ее лица, и оно побелело как мел.
— Совершенно независимой и полноправной главой рода, — продолжил я. — Этот титул навечно закрепится за вами и вашими потомками. В Англии равной вам будет лишь одна леди, маркиза Эксетер, да и то благодаря своему супругу. А вам не придется ни с кем делить это высокое имя, более того, такой титул жаловался всегда исключительно королевским родственникам. Мой дядя Джаспер Тюдор был графом Пембруком.
Я ожидал увидеть на ее лице выражение трепета или признательности, но ошибался. Вместо этого Анна взглянула на меня с невыразимой печалью.
— Неужели это все, чего я достойна? И мне не суждено стать королевой?
— Ничего подобного! Такое пожалование предназначено лишь для одурачивания Папы. Поскольку ему в голову придут те же мысли. И он тут же выдаст буллы Кранмеру — да-да, вашему Кранмеру! — и назначит его архиепископом Кентерберийским. Благодаря чему мы обретем свободу! Рукоположенный Римом Кранмер утихомирит возмущенных консерваторов, а затем объявит наш брак с Екатериной незаконным… И очень скоро обвенчает нас. Это лишь тонкий отвлекающий маневр, любовь моя, и ничего более!
Она задумчиво помолчала. На ее хорошеньком (хотя последнее время озабоченном) личике отразилась напряженная работа расчетливого ума… ума, равного Уолси. С большой долей вероятности я мог прочитать ее мысли: «Я отдалась ему. И возможно, уже жду ребенка. Что же будет, если, несмотря на его обещания, мне так и не удастся стать королевой?»
— А мои потомки? — невозмутимо спросила она.
— В жалованной грамоте будет указано, что ваш титул унаследуют все наследники мужского пола. И намеренно не оговаривается, что они должны быть законнорожденными.
— Почему же только мужского? Значит, моя дочь не получит титул, который безраздельно принадлежит мне?
— Анна… сложность вопроса о равных правах дочерей и сыновей как раз и привела меня к нынешнему положению! Неужели вы не понимаете…
— И когда же состоится эта церемония? — с улыбкой прервала она меня.
— Уже через пару недель. В Виндзоре. Закажите себе наряды, любовь моя. И отнесите расходы на счет личной королевской казны.
Смягчившись, она подошла и поцеловала меня. В считаные мгновения мы преодолели множество королевских покоев и оказались в моей опочивальне.
* * *
Я устроил Анне так называемое пожалование во время воскресной мессы в виндзорской часовне Святого Георгия. Этот готический храм с веерными сводами, светлый и блистающий, недавно обрел новый облик. Мне подумалось, что там будет вполне уместно провести задуманную мной церемонию, равных которой никто не устраивал.
По правде говоря, это было первое из моих беспримерных деяний, и меня еще очень волновало, что скажут люди. Начнут ли они роптать? Смирятся ли с неизбежностью, скрыв недовольство под любезными масками? Или на их лицах отразится откровенное осуждение?
Я пригласил Анну на королевский помост и, пожаловав грамоту, предложил огласить текст. Читала она на удивление громким чистым голосом, словно с вызовом предлагала герцогам Норфолку и Суффолку, французским и императорским послам, сановникам и прочим свидетелям найти в ее речи хоть одну оплошность. Так она держалась всегда: безрассудно дерзко и независимо. Как раз такой я любил ее и в итоге за это же возненавидел.
Когда Анна закончила, я подошел к ней и накинул на ее плечи отделанную горностаем алую мантию — новый титул давал право носить ее. Увенчав диадемой блестящие волосы новоявленной маркизы Пембрук, я завершил церемонию. Она поблагодарила меня любезно — но с такой холодной сдержанностью, словно обращалась к незнакомцу, — и после того, как в очередной раз зазвучали трубы, развернулась и величественно покинула часовню.
