А человек в кепке щупал обручи в кадке, стучал в дно, — хороший ли звон дает, — спрашивал:
— Значит, вы сами делаете их?
— Ну, конечно.
— И сами в лес по дерево ездите?
— Ну, конечно, сами…
— И они не мешают вам, партизаны?
Дядька в длинном тулупе хотел что-то ответить, но Слимак, тоже ухватившись за кадку, спросил:
— Много их у вас?
Дядька растерянно посмотрел на обоих покупателей, потом вырвал у них из рук свои кадки, решительно поставил на место:
— Вижу, вы только языками молоть мастера, а не товар мой покупать.
— Да я вот слышу, что вы про партизан знаете, так хотел про знакомого своего спросить, он где-то у вас там, в лесу! — проговорил Слимак, присматриваясь в то же время к человеку в кепке, который зачем-то полез в карман.
— Что ты толчешь, человече? Коли твой знакомый в лесу, то иди туда и ищи его! Что вы в конце концов ко мне пристаете? — Разозлившийся дядька даже отошел от них на другой край.
Слимак уже намеревался схватить за руку человека в кепке, но тот предупредил его и вцепился в воротник Слимака.
— Пойдем со мной! — решительно крикнул он Слимаку.
Но Слимак был не из тех, кого можно было легко провести. Схватив за руку своего противника, он изо всех сил рванул его к себе:
— Вот ты за мной пойдешь теперь! А-а, попался!
Дядька взглянул на них и поспешно стал грузить свои кадки на воз. А они, эти двое, стояли, вцепившись друг в друга, и силились не поддаваться.
— Не убежишь, партизан!
— Не уйдешь из города, бандит!
Они тормошили друг друга, наливались злобой, даже лбы взмокли от натуги. По рынку прокатился тревожный слух: схватили партизана! Перепуганные мальчишки, торговавшие синькой, сигаретами, бросились к этим двум человекам, окружили их, с любопытством спрашивали: который же из них, который? Но находчивые мальцы, сразу сообразив, что тут нет никаких партизан, бросились назад:
— Это жулики, дяденька! Жулики дерутся!
А где-то в стороне от рынка послышался громкий взрыв. Какая-то добрая душа, услышав, что ловят партизана, хотела, по-видимому, отвлечь внимание от него и бросила гранату. На рынке поднялся страшный шум, гам. Дядьки торопливо запрягали лошадей, разбегались люди.
Наконец, человек в кепке изловчился и заехал по уху Слимаку, тот не устоял на ногах. Но огромное желание было у Слимака одолеть врага, он собрал все свои последние силы и дал такую затрещину своему противнику, что тот отпрянул назад, выпустив из рук оторванную полу ватника Слимака. Это была короткая передышка на какую-нибудь минуту. С новыми силами бросились они в бой, пустив в ход и кулаки, и зубы, и свои сапоги, одним словом, все оружие, которое было в их распоряжении. Началась яростная потасовка. Полетели в воздух клочья ватника, пестрая кепка, целый лоскут от чьей-то штанины.
И вдруг, словно на обоих дерущихся сошло какое-то наитие свыше, они почти одновременно выхватили из карманов свистки и начали свистеть, тревожно озираясь по сторонам. Свистели изо всех последних сил, видя уже близкую помощь: к ним спешили полицаи, бежали через рыночную площадь. Даже Клопикова заметили. Он тоже спешил сюда, намеревался произвести очередную облаву на рынке и поэтому очутился на том месте, где происходила драка.
Наконец, дерущиеся посмотрели друг на друга и тут только поняли, что они оба свищут. Свистки сразу умолкли, словно остыли. А храбрых вояк уже окружили полицаи, подошел и Клопиков.
— Словили кого? — грозно спросил начальник полиции.
— Словил вот! — кивнула на Слимака голова в растерзанной кепке.
— Вот его поймал! — пробормотал Слимак, придерживая рукой разорванный до самого воротника ватник.
А Клопиков грозно посмотрел на своих полицаев и приказал:
— Обоих этих олухов под арест на неделю. Пошлешь дураков на работу, так они на весь город наше дело обесславят, публичную драку затеяли!
— Боже мой, да я же его не знал! — с тяжелым вздохом выдавил из себя Слимак.
— Полицейский должен все знать! Очень даже просто-с! — назидательно произнес Клопиков.
Никто не мог что-либо возразить на этот справедливый упрек. Вскоре перед Слимаком и его храбрым противником растворились двери полицейской каталажки.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Чичин и Хорошев отлучились на несколько минут из депо.
— Со станции передали: скоро пройдет воинский эшелон. Попытаемся?
— А почему же нет? Давай!
Они пошли на угольный двор, который находился тут же, рядом с депо.
Около самых путей лежали ровные кучи угля, приготовленные загодя для погрузки на паровозы. Его подвозили сюда на вагонетках по узкоколейке, которая шла из угольного склада. На рельсах стояло несколько порожних вагонеток, рабочих не видно было.
— Где же это наш Чмаруцька?
— Верно, греется в своей будке, да пора и обедать.
Они прошлись мимо угольных куч, остановились на минуту около той, что была ближе всех к рельсам, взяли несколько кусков угля, чтобы разглядеть, какого он сорта.
Взвешивали на ладонях, терли один кусок о другой, оценивали блеск на изломе.
— Видать, не наш уголек, Чичин?
— Сам видишь. Привозной. Дрянной уголек, слишком большая зольность. Но наш он или не наш, а службу нам сослужит.
Из кармана ватника Чичин вынул небольшой кусочек угля, который мало чем отличался от кусков, взятых им из кучи. Положил его в одну из куч.
— Ну, ползи, брат, ползунок, ползи, ищи фашистам долю! Пойдем, Хорошев, проведаем, пожалуй, Чмаруцьку.
Оба сразу сделались серьезными, молчаливыми. И лица их стали еще более суровыми, когда со стороны входных стрелок послышались один за другим гулкие гудки прибывающего поезда.
— Глянь-ка, аж с двумя паровозами жарят!
Чмаруцька был так занят своей работой, что и не заметил, как в его сторожку вошли Чичин и Хорошев. Он выгребал из печурки печеную картошку, обжигая руки, сердито ворчал.
— Что ты, Чмаруцька, бушуешь?
— А, это вы?
— Это мы.
— А мне не до шуток, брат ты мой! Сколько раз жене говорил, чтобы не давала мне этой желтой картошки. Воды в ней слишком много, сочности и в помине нет, никакого вкуса нет в печеной. Так ей говори — не говори, а она на своем поставит. Где я, говорит, на всех вас хорошей картошки наберу, у меня и дети на руках, у меня и коза… Это она меня, извините, на одну линию с козой поставила… Как вам это нравится? — И аж вздохнул тут Чмаруцька, налегая на печеную картошку и угощая приятелей. Услышав шум за дверью, он выглянул в окошко и чуть не поперхнулся: — Опять заявились на мою голову, чтоб им ноги поотсыхали!
От эшелона, стоявшего на станции, бежали через пути несколько солдат с ведрами и порожними ящиками. Они мчались к угольным кучам, облепили их как саранча, брали уголь.
— Все хвалятся своими порядками, а чтобы из одной кучи брать, так на это у них ума не хватает, всю работу мне испортят, придется все сызнова начинать.
И до того разволновался Чмаруцька, что и про картошку забыл, все глядел в окно, ругался. Глядели в окошко и Чичин с Хорошевым и тоже волновались.
Один за другим раздались протяжные гудки паровозов. Солдаты бросились со всех ног к вагонам. Набирая скорость, поезд уходил со станции.
— Ох, черти! — как бы в изнеможении произнес Чичин и, отвернувшись от окошка, опустился на лавку.
— Не может этого быть… — словно размышляя вслух, заметил Хорошев, провожая взглядом последний вагон.
Чмаруцька недоумевающе посмотрел на него и вновь принялся за свой неоконченный обед. В это мгновенье с большой силой рвануло дверь, так что она распахнулась настежь, и так оглушительно грохнуло, что в окошке дробно-дробно зазвенели стекла. Вслед за тем раздались тревожные гудки паровозов.
Чмаруцька сразу побледнел.
— Не иначе — бомбят!
Выбежав из будки, он задрал голову, но ничего подозрительного там не заметил.
Чичин и Хорошев глядели на только что отошедший эшелон. Он уже остановился. Над самой серединой его стоял столб желтого дыма и медленно рассеивался, таял. Над несколькими вагонами вздымалось пламя. А от вагона, стоявшего посредине, почти ничего не осталось, торчали только обугленные ребра и скрюченное железо. Вокруг бегали и суетились немцы.
Наконец, паровозы тронулись, отвели переднюю уцелевшую часть эшелона. Со станции подошел запасный паровоз и, прицепив задние вагоны, оттянул их назад. Несколько вагонов, как свечи, догорали около выходных стрелок.
А Чмаруцька уже рассказывал группе деповцев, вышедших поглядеть на случившееся, что он первый услышал взрыв.
— Как бабахнет, брат ты мой, как грохнет, так аж под самое небо! А это ж буфер летел, целый буфер, брат ты мой!
— Наш или немецкий?
— Этого, брат ты мой, не знаю, — растерянно сказал Чмаруцька.
