на лесистые склоны и в мыслях оказался далеко, в Казахстане, где провел четырнадцать лет без сознания в приюте для душевнобольных. Вспомнил проникнутую добротой настоятельницу, которая повесила крестик мне на грудь, монастырь, монаха Трифона. «Интересно, как они там, как у них с урожаем?» – подумалось мне.
Потом меня сморило. Но до того как уснуть, я услышал шум и открыл глаза. На окраине деревни, в каких-нибудь тридцати шагах от меня, молодой парень налег на ворота. Ворота были тяжелые, поддавались с трудом, заржавевшие петли противно скрипели. Наконец ворота открылись, и со двора выехала синяя «BMW» со знакомым номером 767, машина спустилась вниз, проехала больницу, поднялась на пригорок и исчезла из виду. Парень запер ворота, и все затихло. За воротами во дворе стоял двухэтажный кирпичный дом. Двор был огорожен высоким деревянным забором. Потом туча закрыла луну и наступила темнота, ничего уже не было видно, зато застрекотали светлячки.
53
Было еще темно, когда я спустился с пригорка, пролез через дыру обратно во двор и сел на лавку под навесом. Хорошо, что у меня были сигареты, я закурил. Через некоторое время проснулся сторож, вышел из будки, помочился у фонарного столба и заговорил со мной:
– Тот псих, что вчера за тобой с кирпичом гонялся, он кем тебе приходится?
– Одно время его сестра была моей невестой. Кем он приходится мне сейчас, не знаю, нет у меня точного ответа.
– Он армянин, да?
Я кивнул.
– Интересный псих, сказал врачу, что Господь, когда создавал грузин, был в плохом настроении, оттого, говорит, вы и сидите в говне.
Я тоже был не в настроении:
– Возможно, не исключено.
Сторож пожал плечами:
– Что сидим в говне, это я знаю, но по какой причине? Ничего не могу сказать. – Потом добавил: – Холодно, – и вернулся в будку.
Я сидел и курил. Наконец защебетали птицы, вскоре рассвело. Во дворе появились санитары и больные. Я поднялся и пошел к дому для посетителей. Обойдя здание больницы, увидел, что Манушак снимает с веревки белье, девочка и Сурен помогают. Сурен уставился на меня, потом повернулся к Манушак:
– Это не Джудэ.
– Что за бред.
– Я тебе говорю.
– Это он, – засмеялась маленькая Манушак.
– Нет.
– А кто же тогда? – раздраженно спросила Манушак.
– Это вчера он был Джудэ, а сегодня это совсем другой человек, более несчастный и омерзительный.
– Я подожду вас под навесом, – крикнул я Манушак и пошел обратно, девочка пошла за мной.
Под навесом нас встретил старик, который тоже спал ночью в комнате для посетителей. В руках он держал старую фотографию и показывал ее сторожу:
– Вот этот ребенок с краю – я, а мужчина в очках в центре – Лаврентий Берия.
Затем спрятал карточку в нагрудный карман, встал и направился навстречу вышедшему из здания больному.
– Его сын, – сказал сторож.
Спустя некоторое время появилась Манушак, пустую сумку она держала под мышкой. Мы отправились в путь, прошли пригорок, оставили позади поле и вошли в лес. Стоял легкий туман, иногда мы даже не видели друг друга, но шли быстро, и около девяти я уже покупал билеты в киоске на автобусной остановке возле дамбы водохранилища ХрамГЭСа. Манушак показала мне на автобус, который довольно быстро спускался по серпантину с высокой горы. К полудню мы были уже в городе. В столовой около автовокзала навтлугского купили пирожки с рисом, сели на расшатанные алюминиевые стулья и начали есть.
– Тебе нехорошо? – спросила Манушак.
– С чего ты взяла?
– У тебя руки дрожат.
– Ничего, это пройдет. – Потом добавил: – Хочу как-нибудь устроить так, чтобы забрать тебя с маленькой Манушак из деревни.
Она перестала есть, в глазах появилась косинка, даже рот забыла закрыть, потом сказала:
– Не отпустят.
– Ну, не так уж это трудно.
– Если просто сбежать, потом не смогу туда возвращаться.
– А зачем это нужно? – спросил я.
Она отвела глаза и опустила голову:
– Моя дочь там похоронена, как же хоть раз в год мне не сходить на ее могилу.
Девочка подняла голову и взглянула сначала на меня, потом на Манушак.
– Ладно, я что-нибудь придумаю, найдем выход.
Маленькая Манушак обрадовалась.
– Бабушка, мы в городе будем жить? – спросила она.
Манушак испугалась:
– Смотри, там об этом – ни слова.
Девочка кивнула головой.
Потом я купил им билеты и проводил до дверей автобуса, погладил Манушак по голове и поцеловал в щеку. Она улыбнулась и сказала: «Я люблю тебя». Взяла девочку за руку, они поднялись в автобус, сели рядышком и помахали мне рукой. Я стоял и смотрел на них, пока автобус не скрылся за поворотом.
Прошло пять дней, и ранним утром, только я принялся за дело, показался Цепион Бараташвили, попросил в долг десять лари. Я дал.
– Вчера у поворота на Окрокану, в здании института ботаники, стрельба была, – сказал он, – говорят, легавые арестовали всех, кого застали в штабе братства.
– Мать их всех… – выругался я.
Спустя некоторое время после ухода Цепиона появился Тамаз, он был пьян, в руках держал смятую газету, остановился передо мной и бросил газету на стол. Затем повернулся, уселся на кирпичный кубик и уставился на меня зрячим глазом. Он показался мне расстроенным.
– Что случилось? – спросил я.
Он показал головой на газету: «Глянь». Я развернул и увидел во всю страницу фотографии убитого Трокадэро: во лбу две дыры от пуль, он наполовину был погребен в землю. Оказывается, его труп где-то в ущелье, довольно далеко от города, нашли пастухи. Тамаз горестно покачал головой.
– Расстроился? – спросил я.
– Все меньше и меньше остается в нашем поколении людей, которые срали на луне и заслуживали уважения, настоящего уважения. Тем более что таких всегда было немного.
– Где ты так нагрузился? – спросил я.
– Помог Жорику Момджяну отнести товар на базар, там он купил мне двести грамм водки. Что за груз для меня – двести грамм водки? Были б деньги, я бы еще столько же пропустил и даже слезу бы пустил из-за этого сукина сына Трокадэро. После четырехсот грамм водки жизнь прекрасна, кого хочешь пожалеешь, да только где она, эта распрекрасная жизнь?
Я сложил газету и отложил в сторону.
– А ты что думаешь? – спросил он меня.
– Я не горюю и не радуюсь. Но мне не наплевать, это уж точно; не знаю, как и назвать это состояние.
Он провел ладонью по лысой голове, прищурил косой глаз: «Понимаю».
Короче, так ли было, иначе ли, как, оказывается, говорили в таком случае в Древнем Риме, Трокадэро свел счеты с жизнью, и в
