— Еще. Еще. Еще.
Наконец я умолк. А он опять:
— Еще.
Кровь бросилась мне в голову.
— Фабрицы, — сказал я, глядя на него с ненавистью. -
— Что-о?! Фабри-ицы?! Вы сказали: фабрицы?!
— Да, — подтвердил я.
— Что же это за народность?! Где вы ее такую видели?!
— Лично я не видел, но кое-что читал о ней. — И, мысленно махнув на все рукой, понес: — Живет она в складках гор между Хорватией и Боснией, насчитывает всего тысячу двести человек, занимается скотоводством и… выделкой кожи для чемоданов.
— Так, так… Кожи для чемоданов?… Интересно! Где же вы об этом читали?… Интересно!
Теперь Ферапонт смотрел на меня с явным подозрением. Глаза его, казалось, спрашивали: жулик или спятил?
— Не помню, — беспечно ответил я. — То ли в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, то ли… в справочнике академика Креуза «Все народности Европы». — И опять подумал про себя: «Посмотрим, как ты проверишь, есть ли на свете такой справочник».
Видимо, опасаясь, что въедливый экзаменатор задаст мне новый вопрос, директор поспешно сказал:
— Идите. Решение узнаете вечером.
Поджидавший меня Роман спросил, как только мы вышли на улицу:
— Ты что, брал уроки у нашего Аркадия Дисселя? Эта двоюродная сестра и внук швейцарского посла — как раз в его стиле.
— А я и сам удивился, как это у меня выскочило, — опечаленно сказал я. — Наверно, очень уж разозлил меня ваш… землеводныи. Но я все-таки доказал, что границы Австро-Венгрии знаю.
— Знаешь, — подтвердил Роман. — Если они, канальи, тебя не примут, мы опротестуем их решение перед… швейцарским послом. А теперь иди спать. Вечером я разбужу тебя.
И вот я опять на кровати, на той самой, на которой всего час назад стискивал себе ладонями виски. Меня еще не приняли. Очень возможно, что и не примут. Ведь вакантных мест только тридцать, а последний экзамен держали сорок два человека. Но отчаяния уже не было: надежда, хоть и маленькая, подняла мой дух. Даже физически я чувствовал себя бодрее.
А заснуть не мог! Куда там! Я закрывал глаза, но видел то зеленый стол с экзаменаторами, то рамку со списком принятых, вывешенную на парадной двери института.
Скрипнула дверь, послышались странные, будто танцующие шаги. Кто-то насвистывал арию из «Цыганского барона». Я приоткрыл глаза. В комнате стоял с чемоданом в руке парень в элегантном светлом костюме: глаза лазоревые, кожа лица нежно-розовая, как у девушки, копна светлых кудрявых волос. Заметив, что я не сплю, он сказал сочным контральто:
— Держу пари, что ты младший брат Виктора Мимоходенко, приехавший держать в институт и с треском провалившийся.
Я встревожился:
— Кто тебе сказал, что я провалился?
— Ремни твоего чемодана. Ишь как затянуты! Так в обратный путь, значит?
— Вероятно, так, — вздохнул я. — Человек ты прозорливый.
— Прозорливый, — подтвердил кудрявый. — А вот ты ни за что не узнаешь, что в моем чемодане. Чемодан-то каков, а? — Он ласково погладил атласный бок своего действительно великолепного чемодана.
Я сказал:
— В чемодане у тебя образцы подтяжек и галстуков, а сам ты — Аркадий Диссель.
— Ах, черт! — удивился он. — Как же ты узнал?
— Осенило, — ответил я.
— Э-э, да ты парень подходящий. Жалко, что уезжаешь. Не замолвить ли за тебя словечко перед директором?
— Разве это может иметь значение? — с сомнением покачал я головой.
— Вообще-то, конечно, никакого. Но… — Он вытащил из бокового кармана пиджака фотографию человека в военной форме, в орденах, с седоватыми большими усами. — Вот, вырезал из одного французского журнала, перефотографировал и собственной рукой написал: «Другу Аркадию от Петра».
— Но ведь это… сербский король… — ошеломленно сказал я.
— Вот именно. Там, где никакие уговоры закупить подтяжки не помогали, достаточно было показать этот портрет с дарственной надписью — и дело сразу выгорало. Может, и наш директор клюнет на Петра, а?
— Нет уж, не надо, — поспешил я отказаться от этой аферы. — Сегодня вечером вопрос решится сам собой, А занять по протекции место, которое по праву принадлежит другому, не могу.
— Вот как! При-инци-ипиальность? — иронически протянул он. — В этом мире с принципиальностями далеко, брат, не уедешь. Ну, да это твое дело. А я с дороги посплю.
Он разделся, сладко зевнул и через минуту уже мирно посапывал.
Сгустились сумерки, заглянули в окно с потемневшего далекого неба первые звезды, а Романа все нет и нет. Может быть, он уже знает решение педсовета и не идет потому, что не хочет быть вестником худого? Но, кажется, Роман не из таких. Как же быть? Томиться в ожидании или пойти одному, принять удар и этой же ночью уехать?
Как бы в ответ на мои невеселые мысли послышался скрип лестницы (наша комната была в верхнем этаже полутораэтажного дома), и, осторожно шагая, вошел Роман.
Увидев меня поникшим у окна, он сказал:
— Ты не спишь? А я медлил, не хотел тебя будить без нужды. Они все еще заседают.
— Заседают? — с проснувшейся надеждой переспросил я.
— С трех часов. А народ столпился у входа и томится в ожидании. Знаю я это состояние, сам пережил когда-то… — Он прислушался. — Кто это тут сопит? Аркадий, что ли? А, вернулся уже бродяга!.. Вот ему не понять тебя. Два года назад мы также томились у двери института, а он прилег там на скамью и заснул. Проснулся только на рассвете, когда мы уже давно узнали свою судьбу и разбрелись кто куда. Беспечный парень.
— А чего же волноваться? — послышалось с кровати. — Принимают по отметкам, а не по признаку: бодрствую я в ожидании или сплю. Как живешь, Роман? Много выдал на-гора? Все под землей копался? А я за это время половину России изъездил.
— Ты скользишь по поверхности, а я пытаюсь вглубь проникнуть. Оттого и суждения твои поверхностные.
— Черта там увидишь, в глубине. Крот тоже под землей роется.
— Крот — животное. Его хоть под облака подними, он дальше своего носа ничего не увидит.
Я с любопытством прислушивался к их пикировке. Даже на время забыл, что, может быть, в эту минуту в институте решается моя судьба.
— И я пойду с вами, — сказал Аркадий. — Если наш Антипыч вывесит список принятых без фамилии Мимоходенко, мы ему устроим кошачий концерт.
В парке института темно. По аллеям устало бродят, наталкиваясь в темноте друг на друга, мои товарищи по надежде и ожиданию. На втором этаже тускло светятся два окна, прикрытые шторами. За ними, в кабинете директора, все еще заседает педагогический совет.
Видимо, с целью отвлечь меня от тревожных мыслей Роман просит Аркадия рассказать что-нибудь повеселей, и тот охотно рассказывает одну забавную историю за другой из своего богатого приключениями вояжа с образцами подтяжек и галстуков.
— Зачем ты пошел в учительский институт? — спрашивает его Роман. — Ведь по окончании все равно учительствовать не будешь. Слишком уж ты склонен к афере.
— Правильно, — соглашается Аркадий. — Я женюсь на какой-нибудь миллионщице — купеческой вдове и буду на тройке с колокольцами чертом носиться по Тверской-Ямской. Или постригусь в монахи и по протекции своего высокочиновного родителя возьму в управление женский монастырь. В монастыре, брат, если игумен с головой, тоже можно весело жить. А почему я поступил в учительский институт, сам не знаю. Вероятно, как ты подметил, по склонности к афере.
— А разве это не афера — искать диплом учителя с целью стать игуменом или купцом-забулдыгой?
— А зачем тебе диплом учителя, если ты лезешь в шахту уголь долбить?
— Это другое дело, — неопределенно сказал Роман. Он помолчал, закурил, глубоко затянувшись, и повторил: — Да, другое дело.
Только в первом часу ночи над парадной дверью зажглась желтым светом электрическая лампочка, и швейцар Антипыч вынес и повесил раму со списком. Со всех сторон к парадному двинулись истомленные ожиданием люди.
Я всмотрелся в список. Фамилии в алфавитном порядке. Ищу на букву «м». Ага, вот!.. Матющенко, Милосердое… А дальше… Носов, Окунев, Петерин…
Я подавил вздох и побрел из парка.
Но не прошел и десятка шагов, как кто-то хлопнул меня сзади по плечу:
— Поздравляю. Приняли-таки, канальи!
— Аркадий, ты что, издеваешься?! — гневно крикнул я.
Но вот и Роман ловит и жмет мою руку.
— Поздравляю. Сказать правду, я боялся, что Ферапонт подложит тебе свинью. Я растерянно молчу.
— Э, да он не видел своей фамилии! — смеется Аркадий. — Последней она стоит, последней! Наверно, решили в последний момент.
Не веря своим ушам, я возвращаюсь к парадному. Вот она — моя фамилия! В самом конце! Принят! Принят, черт возьми!..
— Первый шаг к «макушке» сделан! — невольно крикнул я. — Да здравствует Зойка!..
