— Сука, — подумал Костя, цепенея от брезгливости. — Умная, грамотная, хитрая сука. И жадная, как все предатели и воры. Кому ты это рассказываешь?
— Нам приятно об этом слышать, — сказал Дитер. — Мы тоже высоко ценили партнерство с вашим банком, господин Калинин. И несколько удивлены событиями, которые происходят вокруг него. Можно даже сказать — чрезвычайно озабочены. И искренне надеемся, что досадное недоразумение будет улажено в ближайшее время.
— Вы собираетесь возглавить банк, господин Калинин? — спросил Франц и пояснил вопрос. — Насколько я понял, сейчас именно вы взяли руководство на себя.
— Нет, нет. Я, увы, не экономист и ориентируюсь только в юридических проблемах. Ну, еще, быть может, в схемах оптимизации. В той части, что касается урегулирования с законом. Не более.
— Я тоже не экономист, — возразил Штайнц. — Это не главное. Для этого есть специалисты. А вот администрирование — для системного банка это, пожалуй, важнее.
— Вы правы, герр Штайнц, но у меня более широкие интересы в области администрирования. Банк — это невероятно интересно, но …
— Я вас понимаю, — сказал Франц с едва заметной иронией, которую Краснов уловил даже при своем посредственном знании немецкого, но перевод Габи сгладил этот легкий смысловой акцент, — люди растут, интересы меняются…
— Можно сказать и так, — в интонации Калинина прозвучало самодовольство, он явно не мог удержаться, хотя, сколько Краснов его помнил, хвастуном никогда не был. — Банк на Украине и немецкий банк — очень разные вещи, поверьте.
Дитер смотрел на этого сравнительно немолодого человека, сидевшего напротив него, в кожаном кресле, с недопитым стаканом водки со льдом в руке, элегантного, с холодными рассудочными глазами, довольного собой и расслабленного. Отыгравшего эпизоды «горе от потери друга», «деловые переговоры о благе банка» и «перечисление средств в резервный фонд» — удачно, по его мнению, отыгравшего. Результативно. С максимальным эффектом. И не переставал удивляться беспечности Калинина, которая была бы к лицу победителю, но никак не опытному игроку во время играемой партии. За этим стояло отсутствие опыта, самодовольство, переоценка сил, но, возможно, это было результатом отыгранной и уже «взятой» партии куда более высокого уровня. Такое, иногда, тоже случается. В любом случае, на его месте Штайнц ждал бы сюрпризов. Не из трусости — по печальному опыту «другой» жизни.
Победа не бывает окончательной — это Дитер усвоил давно. Тот, кто начинает праздновать — легкая добыча для тех, кто умеет выжидать. Банк на Украине… Штайнц мысленно усмехнулся. Да только в растущей стране, не имеющей ни стабильных законов, ни жестких систем контроля за соблюдением уже существующих, в стране, пронизанной коррупционными связями и управляемой кланами, банк без истории, без прошлого, с начальным капиталом в жалкие 200 000 долларов, может за какие-нибудь пять-шесть лет стать сердцем мощнейшего, финансово-промышленного конгломерата. Ни в какой другой среде такой проект невозможен в принципе. Банк в Германии — финансовый механизм зарегламентированный от и до. Скучный и правильный, во всяком случае, снаружи. Действительно, две разные вещи — только смысловое ударение стоит не в том месте. Калинин не политик. Он слишком легко верит в собственную победу. Такие люди долго в политике не живут. И в прямом, и в переносном смысле.
Он опять улыбнулся украдкой. Своевременный вывод, однако. И, что главное, целиком и полностью справедливый.
— Тогда, — сказал Штайнц, вставая, что бы дать понять, что беседа закончена, — мы, несомненно, о вас еще услышим. Только в другом качестве.
— Надеюсь, — Калинин тоже поднялся. — Я очень благодарен вам за продуктивную беседу. Всего доброго, господин Штайнц. Господин Бильдхоффен, не прощаюсь. Мы с вами встречаемся в семь, не так ли?
— Естественно, — ответил Франц. — Фройлян Габи вызовет для вас банковский лимузин. Это очень неприятная обязанность, но что поделаешь, господин Калинин, все мы смертны.
Михаил Александрович, вспомнив, куда ему предстоит ехать, мгновенно стер с лица вальяжную, довольную улыбку. В глазах его появилась скорбь — легкое облачко, затмившее взор. О чуть склонил голову.
— Да, — сказал он, — это огромное горе, когда уходит такой человек. Но… Ничего не поделаешь. Спасибо за сочувствие. Спасибо, фройлян.
Краснов услышал шаги, потом Дитер позвал:
— Костя! — и Краснов вышел из конференц-зала в кабинет. В горле першило от выкуренных сигарет. Хотелось принять душ и лечь ничком, лицом в подушку — так муторошно было на душе.
— Забавный тип, — сказал Франц, стоявший у столика с напитками, — он всегда был таким? Что будешь пить, Костя?
Краснов не ответил. Дитер сидел на краю стола, опираясь на одну ногу, и крутил в руках бронзовый нож для разрезания бумаг с рукоятью из желтоватой слоновой кости. Франц молча плеснул в массивный низкий стакан из чешского хрусталя грамм сто виски и поставил его перед Костей, на стол. Краснов, не отрываясь, смотрел на кресло, в котором минуту назад сидел Калинин. И взгляд его ничего хорошего не предвещал.
— Франц прав, — сказал Штайнц тихо, по-английски, чтобы Франц мог принять участие в беседе, — выпей, Костя. Я бы на твоем месте — обязательно выпил. Как лекарство. Ничего лучшего люди не придумали, можешь мне поверить. Выпей и езжай. Верши свое правосудие. А можешь и не ехать. Он, все равно, не жилец. Партия не его уровня. Голову кладу, у кого-то еще есть доступ к счету этого траста. Или доверенность на управление. У второго учредителя, например. Он обязательно позвонит из машины, вот увидишь. Его распирает, ему физически необходимо заявить о своем успехе партнеру. Обозначить позицию.
Костя пожал плечами, но стакан в руки, все-таки, взял.
— Дитер прав, — сказал Франц, — без тебя справятся. Есть кому.
Краснов опрокинул стакан в рот одним махом и почувствовал, как молт горячей волной рухнул в желудок и ринулся по жилам, разгоняя сгустившуюся кровь.
— Спасибо вам, — сказал Краснов и встал. Резко, уже не колеблясь ни на йоту. — Я всегда буду помнить то, что вы для меня сделали. Дальше я сам.
И пошел к дверям.
— Удачи, — сказал Штайнц ему в спину.
— Удачи, — эхом отозвался Франц.
В этом морге холодильники были современными. Никелированные дверцы, выдвижные платформы, холодный блеск люминесцентных ламп, санитар или доктор, кто его разберет, но важен по-докторски, в белом чистом халате. Инспектор Ланг, с сухим, как у мумии, лицом, морщинистой черепашьей шеей, выраставшей из хрупкого, почти мальчишеского тела, облаченного в строгий дешевый костюм похоронно черного цвета. С ним приехал переводчик полицейского управления, пожилой мужик с нездоровым землистым лицом, смешно семенивший на кривоватых, коротких ногах, как выяснилось из казахских немцев. Переводчика звали Семён. Он страдал отдышкой, боялся покойников и тихонько матерился по-русски, пока они шли по длинным, скупо освещенным коридорам — всю дорогу до морозильника. Калинина он почему-то сразу начал называть на «ты».
— Ты откуда? — спросил он, похрипывая на ходу.
Михаил Александрович бросил на него косой взгляд, но решил не конфликтовать — мало ли что может понадобиться, и ответил.
— С Украины.
— Киевлянин?
— Нет. Днепропетровск.
— Был, — просвистел больными легкими переводчик. — Ну, как Днепр, стоит?
— Куда он денется? — рассеянно проговорил Калинин, глядя в спину инспектора, вышагивавшего в нескольких шагах впереди. — Город стоит, Днепр течет, люди живут.
— А в Мелитополе был? — спросил любопытный Семен.
— Был.
— И я был. Давно, правда. А во Львове?
Калинин понял, что Семен истосковался по условной бывшей родине и решил проявить географические познания в полной мере.
— И во Львове был, — сказал он, уже предугадывая следующий вопрос.
Но тут они пришли, и Семен испуганно замолчал.
Несмотря на стерильную чистоту и немецкий порядок, запах тления все равно присутствовал в помещении. Калинин не помнил точно, как пахнет формалин, но, похоже, что сладковатый душок, витавший в воздухе, давал именно он. Еще пахло другими химикалиями и спиртом, но совсем чуть-чуть.
Доктор прошел к дальней стене, где располагалось с десяток закрытых холодильников, глазами поискал надписи на дверцах — на каждую была прикреплена напечатанная на компьютере карточка, и сделал рукой приглашающий жест.
Калинин с переводчиком стали с одной стороны дверцы, инспектор с доктором — с другой. Потом инспектор сказал что-то, обращаясь к Калинину, а Семен начал переводить.
— Господин Калинин, сейчас я предъявлю вам тело неопознанного мужчины, погибшего в перестрелке 12 мая этого года. Вам предлагается в присутствии двух свидетелей, находящихся здесь, сделать официальное заявление…
Семен не меняя интонации, сказал уже не по тексту оригинала, но не менее торжественно:
