— Вон стоит оборванный человечек ростом тебе по плечо и кричит. Видишь его?
— Ну, вижу, — ответил Алеша.
— А знаешь, о чем он кричит?
Алеша вслушался.
— Ничего понять не могу! Сумасшедший? — высказал он предположение.
— Ты почти угадал, — торжественно ответил Миша. — Это Меджнун, одержимый любовью, он поет о своей любви.
Ресницы твои как гвозди,На них подвешено бедное сердце мое,Подвешено оно и кровью истекает,Как в лавке мясникаИстекает кровью мясо, подвешенноеНа гвозде… —
переводил Миша.
— Ну, для объяснения в любви это грубо, — поморщился Алеша.
— А что, соловьев и роз захотелось? Ты вот с соловьями и розами не очень успел.
Алеша насупился и ничего не ответил.
— Хочешь узнать, откуда такая страшная метафора? — продолжал Миша. — Очень просто, погляди вон туда. Влюбленный поет около мясной лавки, он не вымучивает метафору, как книжные поэты, — он берет ее прямо из жизни базара, к тому же он, может быть, и влюблен в дочь мясника. И, будь спокоен, поэт добьется своего, не то что ты, сбежавший от девушки, которая была к тебе благосклонна…
— Не надо об этом, — морщился Алеша.
Миша на рынке приобрел балалайку. По вечерам, услаждая слух Алеши песнями, подслушанными на базаре, он садился прямо на пол, ставил стоймя балалайку и пел, переводя на русский:
Эй, мальчики, собирайтесь на мой зов,Пойдем туда, где стоит ее дом,Дуйте в дудки — ду-дур, ду-дур,Бейте в барабан — тах-тах, тах-тах!Обещала она мне:«Стану женой барабанщикаИли женой трубача».А когда пришел к ней свататьсяС трубами и барабанами,Говорит: «Не пойду за тебя — ты рыжий»…
— Какова серенада! — прекратив пение, восклицал Миша и наставительно поднимал палец. — Да, я тебе откровенно признаюсь, до приезда в Баку я был весьма высокого мнения о своем знании Востока… Теперь я вижу, что ничего не знал о подлинном Востоке и только сейчас начал немного узнавать… Сюда на заработки сходится народ со всей Персии. Знаешь, как они называют Россию? «Арасей». И послушать их, так здесь обетованная земля, хотя каждый год сотнями тонут они здесь в нефтяных колодцах, отравляются пищей, заболевают чахоткой. Но ведь в Иране рабочих грабят безвозмездно, а здесь их тяжелый труд оплачивается золотыми червонцами. А заработав за год три таких червонца, они, возвращаясь к семье, чувствуют себя богачами. Но в этом году и они поняли, что оплата их труда все же нищенская, что Тагиевы, Нагиевы, Сеидовы, Асадуллаевы, их единоверцы, у которых они по преимуществу работают, обманывают и обсчитывают их. Русские товарищи помогли им разобраться в этом… И вот они бастуют вместе с русскими, грузинами, армянами и портят настроение своим хозяевам…
— И нашему приятелю Мартынову, — мрачно добавил Алеша.
— Хорошо бы наш боевик вышел на экран к Петрову дню, — мечтательно говорил Миша. — Такой именинный подарочек! Я уже внушил эту идею мадам Апфельзон, владелице кинотеатра. «Доставьте, говорю, удовольствие господину градоначальнику».
Алеша мрачно усмехнулся.
— Да, это будет удовольствие, — сказал он.
— После этого, конечно, мы срочно ретируемся отсюда, потому что Мартышка в гневе страшен! (Так порою друзья называли между собой господина градоначальника).
— А как будет с «Каспийскими рыбаками»? — напомнил Алеша.
— Шут с ними! Мне сдается, что и Лохмач забыл о них, иначе он подослал бы нам и денег и пленки.
Лихорадочная жизнь города, переживавшего героический подъем забастовки, заслонила идиллический замысел той картины, ради которой Алеша и Миша прибыли в Баку.
Конный патруль с шашками наголо ведет арестованного, на бритой голове его и под глазом — кровоподтеки. Они движутся между двумя стенками, сложенными из желто-серых ноздреватых камней, шашки блестят на солнце.
Люди, запрягшись в бочку, везут откуда-то издалека, из деревенских колодцев, воду — везут вверх, в крутую гору. Седой тонконогий старик в архалуке и папахе, из-под которой струйки пота стекают на лоб и находят себе русла в глубоких морщинах, тащит на белой перевязи через плечо черный гробик и торопится, убегает, а позади совсем молодые отец и мать тянут за собой еще двоих детей — живых, но очень тихих…
А шатров, наспех изготовленных из одеял и из паласов, становится среди пустынных, выжженных солнцем песков Апшерона все больше — то поселки людей, изгнанных судом из своих жилищ.
Алеше и Мише случилось раз забрести в здание участкового суда в Сабунчах. Зал был заполнен рабочими. Судья, тучный и белесый, вытирая обильный пот полотенцем, с поразительной быстротой и ловкостью решал одно за другим дела о выселении. Он называл имя, отчество и фамилию рабочего, рабочий выходил, и, краем глаза зафиксировав его, стоящего с повесткой суда в руках, судья предоставлял слово секретарю «для зачтения иска фирмы». Чтение продолжалось минуту, после чего защитник зачитывал встречный иск — три минуты, — и едва он кончал, судья, даже не повышая голоса, только растягивая слова, читал решение: «Да-ется… Павлову Игнату Сергеевичу трехдневный срок для очистки квартиры…»
Обычно рабочий ничем не выражал своего протеста и отходил в сторону, к скамьям, где сидела публика. При Алеше и Мише прошло около десятка таких дел, но никто из зала суда не уходил: здесь все были рабочие с одного промысла.
Вдруг плавный ход судебной машины застопорился. Один из ответчиков, невысокого роста крепыш, после оглашения иска о выселении, исподлобья глядя на судью, сказал:
— Судите, нам не страшно.
— Разве вас об этом спрашивают, страшно вам или не страшно? — Впервые за все время живое чувство удивления всколыхнуло голос судьи.
Ответчик молча, чуть приоткрыв рот, смотрел в белое, как выросший в темноте гриб, лицо судьи.
Судья отвел взгляд, провел по лицу полотенцем и по-прежнему, не тратя излишнего выражения на то, что он произносил, сказал:
— Ответчик, не волнуйтесь, отвечайте на вопросы! Вы живете в помещении фирмы и не работаете?
— Не работаю! — сказал ответчик и оглянулся на публику, точно ища людей, которые могли бы подтвердить, что он еще не работает.
В публике заметно было движение, вздохи, шепот…
— Семейный? Холостой, — спросил судья.
— Есть маленько, — неторопливо произносит ответчик.
В публике послышались смешки.
— Непонятно выражаетесь, — подняв белесые брови, сказал судья. — Что вы хотите сказать этим словом — маленько?
— Семьи у меня маленько, — с охотой ответил рабочий. — Жена, двое детей… Да вам, господин, разве это не все равно?
— Встречный иск предъявляете? — размеренно спросил судья.
— Собирался предъявить, а поглядел, как вы здесь расправляетесь, — раздумал.
— Дается три дня на очистку квартиры, — торопливо произнес судья, точно не слыша. — Следующий, Азизов Алихан-Азиз оглы!
— Не ходи, Алихан, нечего нам перед ним петрушку показывать, — вдруг сказал предыдущий ответчик следующему, тому, который вышел вперед, тоже широкоплечий, крепкий и чем-то даже схожий с предыдущим, но с черными, блестящими глазами и густыми бровями.
— То есть что это? Подстрекательство? — вставая с места, спросил судья. — Что?
— Ништо. Не страшно нам — и все!
Он круто повернулся и пошел; за ним, помедлив, пошел второй ответчик, а следом, пересмеиваясь и переговариваясь, тронулась и вся публика. Алеша тоже хотел уйти.
— Погоди, — шепотом сказал Миша. — Что он будет делать?
— Дела будем решать заочно, — как бы отвечая на этот вопрос, не поднимая головы от бумаг, сказал судья.
И в присутствии судебного пристава, двух стражников, Алеши и Миши, оставшихся на местах публики, судья монотонной скороговоркой провел двадцать дел и выбросил из домов на улицу двадцать рабочих семей.
Вскоре на одном из промыслов вспыхнуло столкновение из-за того, что рабочие, в большинстве молодые, освободив помещение барака, вынесли из общежития железные кровати и хотели расположиться на них под открытым небом. Сторожа стали отнимать кровати, рабочие не отдавали. Возникла драка, которая после появления полиции приняла характер избиения рабочих. Об этом Миша слышал на базаре и рассказал Алеше.
Зной и недоедание различно действовали на друзей. У Алеши появилась сонливость, которая внушала некоторые опасения Михаилу, он даже поговаривал о враче, но не очень настойчиво, так как предвидел, что врач предпишет улучшенное питание. Сам он спал очень мало, худел, ел еще меньше, чем Алеша, но все время находился в состоянии возбуждения.
— Знаешь чайхану возле мечети? — возбужденно рассказывал Миша, садясь на пол посреди комнаты и сдвинув на затылок свою тюбетейку. Алеша, истомленный жарой, весь голый, лежал на постели. — Вдруг слышу по-азербайджански; «Эй, люди, слушайте о новом злодеянии, совершенном мужем обезьяны», — они так называют нашего приятеля; мы, именуя его Мартышкой, почти угадали прозвище Мартынова. Я прошел вперед, вижу: на мешках с кукурузой стоит человек, талия у него, как у балерины, лицо бледное, черные усы и бакенбарды, похож на горца. И вот он очень правильно и ясно рассказал обо всех этих безобразиях с выселением и объяснил, что дела у нефтепромышленников вследствие забастовки идут неважно, потому они и пускаются на эти крайние меры. Потом он разбросал листовки. А когда наскочила полиция, этот самый оратор исчез, как будто сквозь землю провалился. Люди его называли: «Кази-Мамед — наш Кази-Мамед неподкупный», — так же, как называли Робеспьера.
