Зной и недоедание различно действовали на друзей. У Алеши появилась сонливость, которая внушала некоторые опасения Михаилу, он даже поговаривал о враче, но не очень настойчиво, так как предвидел, что врач предпишет улучшенное питание. Сам он спал очень мало, худел, ел еще меньше, чем Алеша, но все время находился в состоянии возбуждения.
— Знаешь чайхану возле мечети? — возбужденно рассказывал Миша, садясь на пол посреди комнаты и сдвинув на затылок свою тюбетейку. Алеша, истомленный жарой, весь голый, лежал на постели. — Вдруг слышу по-азербайджански; «Эй, люди, слушайте о новом злодеянии, совершенном мужем обезьяны», — они так называют нашего приятеля; мы, именуя его Мартышкой, почти угадали прозвище Мартынова. Я прошел вперед, вижу: на мешках с кукурузой стоит человек, талия у него, как у балерины, лицо бледное, черные усы и бакенбарды, похож на горца. И вот он очень правильно и ясно рассказал обо всех этих безобразиях с выселением и объяснил, что дела у нефтепромышленников вследствие забастовки идут неважно, потому они и пускаются на эти крайние меры. Потом он разбросал листовки. А когда наскочила полиция, этот самый оратор исчез, как будто сквозь землю провалился. Люди его называли: «Кази-Мамед — наш Кази-Мамед неподкупный», — так же, как называли Робеспьера.
2
Прокламация эта распространена была Кази-Мамедом на базаре в час, когда туда собирались на обед «амшара» — земляки, так прозвали в Баку рабочих, происходивших из Южного Азербайджана, в большинстве своем поступавших на промыслы к своим единоверцам.
Одновременно во дворе завода Нобеля в Черном городе — в обеденный перерыв (как докладывали Мартынову) — невысокого роста молодой рабочий, худощавый и бледный, вскочил на сломанный стол, стоявший у входа, и остановил рабочих, уходящих из цеха. Он требовал, чтобы нобелевцы примкнули к стачке. И они это сделали. Тысяча человек старых мастеровых, находившихся в лучших условиях, чем рабочие-нефтяники, примкнули и даже требований не предъявили — и это чуть ли не после месяца забастовки! По донесениям агентов охранки, бывших среди рабочих, оратор, выступавший у Нобеля, на этом заводе не работал и вообще похож был больше на типографского рабочего, чем на нефтяника или металлиста. Но его встретили как своего.
— Так это же Столетов! — исступленно закричал Мартынов на начальника охранного отделения. — А ваших агентов нужно разогнать всех, раз они Столетова не знают.
Но винить агентов было трудно. За Столетовым гонялись по всему Баку, — он был точно в шапке-невидимке. А ведь он, как председатель Общества нефтяных рабочих, конечно, бывал и в помещении конторы этого общества, в этой маленькой лавочке по Балаханскому шоссе, предназначенной для продажи хлеба. Столетов, словом, появлялся повсюду, но как только его начинали ловить, он пропадал в толпе, сливался с нею. Столетов выступал не только на промыслах и в цехах заводов, не только возле электростанции, но и в самых неожиданных местах: выступал на похоронах банкира Маликиняна, обозвав дашнакского оратора лакеем капиталистов. При этом сам он говорил по-армянски, что произвело большое впечатление на тех рабочих, которых дашнаки привели на кладбище. Выступил — и сразу как сквозь землю провалился!
Охранка потеряла след Шаумяна. Человека не найти ни в Тифлисе, ни в Баку, а прокламации пишет он — его стиль.
Но едва ли не труднее всего было с Азизбековым. Адрес его известен, в городской думе выступает он открыто: то требует пособия мусульманскому благотворительному обществу, то заступается за какого-то учителя Ибрагимова, несправедливо уволенного. А попробуй тронь его — и в Государственной думе, глядишь, выступит Бадаев и поднимет шум на всю Россию.
Рамазанов не раз подсылал своих кочи на квартиру Азизбекова. Но стоит кому-либо из них подойти к крыльцу дома, — среди людей, которые постоянно толпятся здесь, сразу начинаются крики: «Мясники, палачи, шакалы!» Известны часы его приема, с людьми, которые к нему приходят, он говорит об их нуждах. Так ведь он депутат! В довершение всего Азизбеков вдруг сам явился в градоначальство и попросил доложить о себе. Мартынов не знал, что ему думать об этом визите, но принял, как же не принять.
До этого ему пришлось видеть Азизбекова только на фото. Но оно не передавало его внушительной осанки, необыкновенных сверкающих глаз и выразительно-смуглого, оттененного черной бородой лица. В пальто столичного покроя, в инженерской фуражке с молоточками, он выглядел настолько внушительно, что Мартынов невольно встал при его появлении и, ответив поклоном на легкое движение головы, показал ему на кресло.
— Прошу садиться. Чем могу служить? — спросил он.
Азизбеков опустился в кресло и сообщил, что пришел по делу о запрещении любителям драматического искусства в Балаханах поставить новую оперетту Узеира Гаджибекова «Маштибад» — веселый водевиль развлекательного свойства. Мартынов во все глаза смотрел на дерзкого посетителя. Как спокойно, веско и даже красиво говорит этот сын каменщика! Хотя, конечно, образование в Петербурге получил, но как он смеет так разговаривать? Крикнуть бы ему: «Татарская морда, чего расселся?!» Нет, нельзя.
— Разрешение дано не будет, — буркнул Мартынов, отведя глаза от спокойного, дышащего вежливым презрением лица врага.
— Мои избиратели мусульмане просили меня узнать причину.
— Причин много. Первая хотя бы та, что вы на афишах везде объявили, что чистый доход со спектакля пойдет в пользу издания книги Сабира.
— Мы не сочли нужным скрывать это.
— Бунтовщик ваш Сабир, вот что! Думаете, мы не знаем? Мы все знаем, есть в Баку благонамеренные мусульмане, которые нас осведомляют!
— Осведомляют вас муллы, злейшие враги русского просвещения.
— Насчет просвещения — это не по моему ведомству. Но эти мусульманские священнослужители — царю своему верноподданные. А насчет Гаджибекова нам все известно, мы знаем, что он высмеивает…
— Он высмеивает фанатизм, невежество духовенства и дикость баев и ожиревшего купечества… Впрочем, нам, пожалуй, не о чем говорить, потому что вы заинтересованы в распространении всяческой тьмы и невежества, — вставая с места, сказал Азизбеков.
— Мы заинтересованы, чтобы вы и ваши сообщники не имели места для устройства сборищ, где вы проповедуете свои возмутительные учения.
— Я не знаю, что вы имеете в виду, но если дело в устройстве сборищ, то и у вас для этого имеются все возможности. Но люди что-то не очень слушают вас.
Мартынов не нашелся, что ответить. Необычный гость вежливо попрощался и ушел. Мартынов выругался грязным ругательством, которое он усвоил еще в бытность свою околоточным. Поток текущих дел, прерванный появлением Азизбекова, хлынул и не дал возможности обдумать эту дерзкую вылазку. Но в этот же день ему позвонил по телефону сам старик Гаджи Тагиев.
— Да, я слушаю вас, господин Тагиев, — приникая к трубке, ответил Мартынов.
Тагиев звонил градоначальнику очень редко, обычно прибегая к посредничеству близких лиц, чаще всего Рамазанова. «Что еще ему нужно?» — раздраженно думал Мартынов, слушая учтивые вопросы Тагиева о здоровье его и его семьи и коротко на них отвечая. Однако в ответ нельзя было самому не спросить о здоровье старика. И пришлось выслушать жалобу на то, что врачи ему запретили есть жир, а «еда без жира — все равно что мир без солнца». И только после подробного рассказа о своем здоровье и о своих врачах старик по-другому, переходя вдруг на «ты», спросил:
— У тебя Мешади Азизбек оглы был, да? — и простонародная и живая интонация лукавства послышалась в этом вопросе.
— Вы подразумеваете Азизбекова? Неужели вы, Гаджи, тоже хотите поддержать этого врага бога, царя и отечества?
— Э-э-э… горячишься, градоначальник, горячишься… Вот ты слушай, какой у меня был разговор с забастовщиками. Пришли они ко мне, принесли вот такой список требований… Там они написали: и рабочий день чтобы был короткий, и заработок чтобы стал длинный, и дома у них плохие, и жены больные, и дети умирают… Что вам Гаджи? Тесть — женам докторов нанимать? Или мулла — детей отпевать? Я взял красный карандаш и все вычеркнул. Один пункт, самый последний, оставил: требуют вежливого обращения… Вежливого обращения? Сколько угодно…
— Я не понимаю ваших басен.
— Вот ты мне, старому человеку, слова сказать не даешь. А меня министры в Петербурге слушают. Я еще молодой был, а меня сам Менделеев-старик слушал. Только ты никого не слушаешь… Басня? Ты думаешь, старый Гаджи так себе плетет, от слабого ума? Э-э-э, Петр Иванович, невежливый ты.
— Ладно, ладно, Гаджи, дела, знаете, такие, что в горячку кидает.
— Одна у нас с тобой горячка. И этот нечестивый Мешади, он для меня, для мусульманина, наверно, хуже прыщ, чем для тебя. Мне из-за него ни встать, ни сесть. А спектакль разрешить нужно — вежливое обращение. Все остальное ни на копейку не сдавай, а спектакль пусть смотрят. Ничего, пусть смеются, думают, что Мештибат — старый дурак и старый Гаджи Тагиев — дурак, пусть смеются, такое время, что это можно стерпеть… Ты думаешь, почему Мешади Азизбеков с поднятой головой ходит? Потому что сколько они мутили мусульман — и только в эту забастовку добились, что они за ними пошли.
