— Ай да молодец! — хвалит Шарков. — А ты боялся.
Я оставляю его подносить сваленную клепку к дверям, а сам прыгаю вниз и начинаю носить и складывать новую, четвертую поленницу.
Но работа у меня продвигается медленно, да и носить становится труднее: ноги не слушаются.
Четвертая поленница, хотя и поднимается все выше от земли, но так медленно, что у меня вскоре пропадает всякая охота работать. Я лезу в вагон.
— Нет, нам, кажется, не выгрузить этот чертов вагон! — говорю я, садясь в дверях и закуривая. — Может, бросим, а?
— Что ты, что ты! — испуганно отвечает Шарков. — Разве начатую работу бросают? Считай, по десятке уже заработали.
Но, дымя папиросой и глядя на черную стену клепки, возвышающуюся до потолка справа и слева от дверей, я убеждаюсь, что если мы вдвоем и неделю будем выгружать, то и в этом случае нам вагон не выгрузить.
— Может, позовем в компанию экспедитора?
Шарков молчит, но с яростью хватает с пола охапку клепки и швыряет ее рядом со мной в дверях. Навалив кучу, он говорит, тяжело дыша от усталости:
— Ты сошел с ума, Докер…
— Нет, не сошел, Шарков. А позвать — надо!
Он сует мне под нос кулак:
— Я тебе дам — надо!..
Я вскакиваю на ноги, отталкиваю его от себя:
— Ну и жадюга ты, Шарков!.. Ладно, заплачу ему из своей половины.
— Дурак ты, Докер… Кто же делится заработком?
Я с сожалением смотрю на него. Чувствую, что вдруг что-то надломилось у меня внутри. Я всегда его жалел — старика несчастного, полуслепого, а он, оказывается, может быть вон каким, потерять рассудок от жадности…
Я спрыгиваю и иду к конторке. Стучу в окно. Вижу: экспедитор поднимает голову с дивана.
— Что там случилось у вас? — спрашивает он.
— Не пойдешь ли к нам в компанию? — Плевать мне на его профессорский вид! — Втроем веселее было бы работать, — говорю я.
Он молчит, потом говорит:
— Что ж, часок-другой могу поработать. Двадцатку отвалите?
— Отвалим, — говорю я. — Нам и по пятидесяти рублей хватит.
Экспедитор выходит, переодевшись в черную спецовку, мы идем к вагону, он берет наплечную подушку Шаркова и по моему примеру начинает носить клепку. Но вскоре отбрасывает с кучи четвертую клепку. Ни я, ни Шарков ничего ему не говорим. Ладно, пусть носит хоть по три клепки, это тоже дело.
Потом он отбрасывает и третью клепку.
Мы и в этом случае молчим. Ладно, гад, носи хоть по две штуки.
Но, сходив еще несколько раз, экспедитор хватается за поясницу, стонет:
— Ох, ох, кажется, повредил себе спину!
Шарков радуется:
— Будешь, брат, знать, как грузчику дается деньга!
— Это я знаю, — отвечает экспедитор и снова берет на плечо две клепки. Но, вернувшись, посылает нас ко всем чертям, швыряет подушку в вагон и уходит к себе в конторку.
Опять мы остаемся с Шарковым вдвоем… и это его радует!..
Все тяжелее и тяжелее носить мне клепку. Иду я медленно, еле передвигая ноги, точно они свинцовые. Я теперь тоже беру на плечо не четыре, а три клепки, но это не меняет положения. Все равно тяжело. Видимо — сильно устал за день.
— Может, все же бросим эту проклятую клепку? — говорю я Шаркову, вернувшись к вагону.
— Что ты, что ты!.. — Шарков чуть ли не бегом подносит к дверям все новые и новые охапки клепки и далеко выдвигает их из вагона. — Как перевалим за половину — веселей пойдет у нас работа! Потерпи немного, Докер.
Он спрыгивает на землю, и мы снова начинаем вместе носить клепку к поленнице. Но работаем молча, с какой-то отчужденностью. У меня никакого желания заговорить с ним.
Я замечаю, что и он устал, идет шагом, а не бежит, как раньше, часто спотыкается на ровном месте: ведь в такой темени он совсем ни черта не видит.
— Теперь твоя очередь лезть в вагон! — Шарков садится отдыхать, привалившись к поленнице. Он тяжело дышит.
Но я, вместо того чтобы идти к вагону, направляюсь к конторке, стучу в окно.
— Слышь, может, заплатишь нам половину? — кричу я экспедитору. — Вагон нам целиком не выгрузить.
Экспедитор выходит из конторки, долго чмокает губами, точно обсасывает вкусную косточку, говорит:
— Таких прав не имею. Я предупреждал! Не выгрузите — дело ваше. Оформить расписку на половину работы никак не могу… Сам тоже остаюсь на бобах!
— Это вы… насчет какао и черной икорки?..
Он не отвечает. Только с достоинством покашливает.
— Как же нам все-таки быть? — спрашиваю я.
— А это уже ваша забота! — Он уходит к себе. Дверь захлопывает с силой. Даже позванивает стекло в окне.
Я возвращаюсь к Шаркову.
— Нет, работать я больше не буду, — говорю я ему. — Не могу. Устал.
Он вскакивает, пытается уговорить меня:
— Потерпи, потерпи, Докер! Скоро уже перевалим за половину. Там дело пойдет к шабашу… Разве тебе деньга не нужна?.. Сам говорил: товарищам надо помочь.
Знает, чем меня взять! Рассказывал я ему как-то о ребятах.
— Да, ты прав, надо послать им немного деньжат. В особенности — нашему Сашко Синегубу, в Донбасс…
— Вот видишь, вот видишь! — радуется он. — Твой Сашко сидит без работы, ему кушать нечего, а ты не хочешь помочь.
— Помогу в другой раз. С получки! — Я твердо стою на своем. — Клепку носить больше не буду. Не могу. Устал.
— Шаркову никогда не хочешь помочь. А еще говоришь: «Казанская сирота» — друг мне! — И он снова высказывает свою обиду (не забывает же!): — Вон Ивану Степановичу какое хорошее письмо написал! Калинина разжалобил!.. А мне даже Зарифа отказала.
— И все равно клепку я больше носить не буду. Не могу.
— Это твое последнее слово? — с угрозой спрашивает он.
— Да. Я пошел домой.
Он ругает меня по-татарски, потом говорит:
— Смотри, Докер. Ни копейки тогда не получишь от меня. Сам выгружу. Один. Ты Шаркова еще не знаешь.
— Выгрузишь — за месяц?.. За неделю?..
— Увидишь — к утру выгружу! — вдруг в ярости кричит он, толкает меня в спину, чтобы я скорее ушел, и карабкается в вагон.
— Ну и бог с тобой! — говорю я и направляюсь к калитке.
В вагоне раздается дьявольский смех, потом я слышу:
— Ай да здорово будет! Шарков один заработает сто двадцать целковых! — И на радостях он во всю глотку запевает своего «мордвина». Ну и жаден же черт! Ох и жаден!
«Если с помощью «мордвина» он может столкнуть с места пульмановский вагон, то почему бы ему одному и вагон не выгрузить?» — размышляю я, открывая калитку, и, закинув наплечную подушку за спину, ощупью направляюсь берегом в сторону общежития. Удивительно темная ночь.
