Уселись, достали ножи, разрезали по дыньке.
— На попробуй кусок вот этой.
— Что вкуснее всего на свете, знаешь?
— А ты?
— Знаю.
— Что же?
Окружающий мир, овеваемый ночной прохладой, расстилался так широко и вольно.
— Дыня.
Горы как будто подались ближе, земля была шелковисто-мягкая.
А вверху зияла, вся в брызгах звезд, пронизанная лунным светом, пустота.
Приятели доели дыни. Зарыли корки. Животики у них вздулись, как барабаны, но они так и не насытились, хотелось еще. Оба посматривали на баштан.
— Знаешь, что я тебе скажу?
— Не знаю. Скажи.
— Давай-ка сорвем еще по дыньке. Припрячем их в кустах. Съедим потом. Идет?
— Идет!
Они встали и тихо направились к баштану.
Припали к земле и с нова поползли.
Находить отливающие золотом дыньки было совсем легко.
Мальцы принялись рвать их. Все подряд.
И уже не могли остановиться.
Перебегали от плети к плети — и все рвали и рвали. «Припрячем их в кустах, — решили они, — только ходи да ешь. Хоть пять, хоть десять дней».
И вдруг раздался оглушительный лязг. За ним слабый стон, еще один — и тут же смолк, поглощенный мертвой тишиной.
Пробудившийся Ибрагимкул схватился за ружье. Он сразу смекнул, что случилось. «Попался, чертов медведь!» — злорадно подумал он, взводя курок.
Второй малец, вжавшись в землю, молчал. Грудка его судорожно вздымалась и опадала. В полном остолбенении он не знал, что ему делать. А приятель не подавал голоса.
— Доган! Доган! — тихо звал малец.
Ответа не было, да и не могло быть.
Увидев, что Ибрагимкул спустился с вышки, мальчик вскочил и кинулся бежать в сторону деревни. Улепетывал что было сил.
— Не удирай! Не удира-а-ай, мать твою перетак! — завопил вдогонку Ибрагимкул. — Капкан, видать, сработал впустую. Не удирай, шайтаново отродье.
Он прицелился в убегающую маленькую тень.
Нажал спусковой крючок.
Из дула вырвался язык пламени.
По-комариному взвизгнула пуля.
— На этот раз тебе повезло, — крикнул бывший староста. — Но если еще раз сунешься — пристрелю!
Он пошел к капкану, чтобы снова завести его.
Луна сияла над вершиной Пертеджика во всем своем великолепии.
Изрыгая потоки брани, Ибрагимкул подошел к капкану.
Увидел в нем что-то похожее на узел.
Вздрогнул, но тут же успокоился.
«Вай! Какой-то звереныш попался! Бедняжка!»
Звереныш, если это был звереныш, даже не пошевелился, когда он ткнул его мыском ботинка.
— Сдох! — произнес вслух Ибрагимкул. — Недолго мучился — сдох!
Он развел дулом ружья захваты.
Вынул оттуда звереныша.
Голова у него свешивалась — видно, сломана шея.
По всему телу — от левого плеча до правого бедра — тянулся кровавый след.
Ибрагимкул осторожно закрыл капкан.
Положил мертвого звереныша, если это был звереныш, на баштан.
Все его руки были в крови.
Он вытер их сухой землицей.
Оставалось ждать рассвета.
Лишь тогда можно будет разглядеть, кто угодил в капкан.
Он поднялся на свою вышку.
Лег навзничь.
Посмотрел на луну, на звезды.
В душу заполз червь сомнения: «Что же это за звереныш?»
Он спустился с вышки.
Внимательно пригляделся.
«Да это же Доган, сын Якуба-без-чарыков! Ва-а-ай!»
Все его тело, с головы до ног, пронизала жестокая дрожь.
«А как он хорошо пел! Ва-а-ай!»
Он провел рукой по лицу ребенка — холодное.
Схватив ружье, Ибрагимкул зашагал в деревню.
— Ва-а-ай! Ва-а-ай!
Перевод А. Ибрагимова.Из сборника «Анатолийский гараж» (1970)
Анатолийский гараж[**]
В третий свой приезд в Анкару старый Ариф из деревни Деливиран решил забрать обратно подаренного им сыну бычка. Хотя бычок и был совсем кроха, старик порядком намаялся, пока спускался с ним на руках по дороге из Сейран-Баглары: его сын жил в одном из тамошних геджеконду. Это не мешало старику вздыхать с глубоким облегчением: «Слава те, Аллах, спас животину! Уж если мой собственный сынок так поступает, чего же от других-то ждать?»
Бычка ему возвратили неохотно, с обидой.
— Ну что вы на меня дуетесь? — сказал старик. — Вы знаете, я не из тех, кто своими добрыми делами попрекает. Этого бычка я подарил вам вместе с его матерью. А вы через пять месяцев продали корову. Хорошо хоть его оставили. Отнесу-ка я его лучше в деревню. Увидите, какой бычище вырастет. Вам же и достанется. А тут, в городе, он не выживет. Захиреет, зачахнет. Вы испугаетесь, как бы он не подох, прирежете его, а мясо продадите. У меня же он жив останется. Увидите, какой здоровенный бычище будет. Вот тогда его и заберете. А тут, у вас, он пропадет. Ты, сынок, уходишь на целый день в типографию. Невестка одна дома. Что он будет есть, бедняга? Лугов здесь нет, сена нет, воды нет. Город не деревня, геджеконду не деревенский дом. Ты ведь у меня, сынок, умница, должен понимать.
Он всячески старался умиротворить сына и невестку. А кончил так:
— Хватит тебе, сынок, супиться. Лучше помоги мне добраться до Гаража. Сумка у меня тяжелая, да еще и животина. Эта ваша Анкара — сумасшедший дом. Такси, автобусы, минибусы — и все куда-то мчатся. Ну пойдем, проводи меня.
Лицо сына все никак не прояснялось.
— Раз уж ты забираешь бычка, привези хоть барашка, — попросил он. — Я обещал приготовить кавурму для товарищей из типографии. Сам понимаешь, слово надо держать.
— Хорошо, привезу тебе барашка, — согласился Ариф. — А резать такого бычка, чтобы накормить товарищей, просто грех. Хватит с них и барашка. Не беспокойся, все будет в порядке. Пошли!
С большим трудом удалось ему уговорить сына.
Невестка нехотя поцеловала свекру руку.
— Передайте поклон маме. В другой раз приезжайте с ней вместе, — выдавила она на прощание.
Отец с сыном спустились в Мамакскую долину. Ледяной ветер острым ножом резал лицо и руки. Они миновали кладбище Асри, затем Бентдере. Ариф тащил на плече сумку, сын вел бычка на поводу. Подтаявший снег смерзся в ледяную корку. Того и гляди шлепнешься. Мимо шумно проносились автомобили. Кое-как, спотыкаясь и падая, добрели Ариф с сыном до Дышкапы.
Ни один автобус не отъезжал от Анатолийского гаража. Все дороги на много километров вокруг завалены снегом. Автобусы старые, потрепанные. Они и в хорошую-то погоду с трудом одолевают горные перевалы. А в такой гололед и выезжать страшно. Шоферам жить хочется.
Пассажиров скопилось великое множество. Кто терпеливо ждет, пока погода разгуляется, кто ругательски ругает власти: плохо следят за дорогами. Многие курят сигареты, смачно сплевывают.
Отсюда отправляются автобусы не только во все концы страны, но и в Мюнхен и Гамбург. Кого тут только нет: крестьяне с котомками, бакалейщики с товарами — мылом, сигаретами, стеклами для керосиновых ламп, леденцами, конфетами, — торговцы, которые успели сбыть все, что привезли, и даже обмыть свою удачу, больные женщины, рабочие и безработные. Снуют в толпе и какие-то насквозь пропахшие кизяком люди. Прямо среди стоящих автобусов продаются горячие бублики с маком и напитки. На самой автобусной станции пылают печки, отапливаемые бурым углем. Около каждой греется по нескольку озябших людей. Двери поминутно открывают и захлопывают. Шоферы, которым прискучило ждать, когда же наконец разрешат посадку и отправление, так и сыплют забористыми словечками.
Уже к обеду шоферу Мураду, уроженцу Карапазара, сообщили, что дорога на Шабаноз открыта.
— Садитесь, поехали! — крикнул он ожидающим пассажирам. Те тотчас принялись осаждать его старый «форд». Хлопот с ними много: каждого усади на место, приткни где-нибудь бессчетные сумки и торбы, остальной багаж размести на крыше. В задней части автобуса положили две кипы листового железа, переносную печку, швейную машинку. Сверху взгромоздились пассажиры. Пока сам шофер хозяйничал внутри, его помощник увязывал вещи на крыше.
Пассажиров набилось в автобус вдвое больше положенного, но Мурат не стал протестовать: движок у него надежный — вывезет.
Он сел на свое место, включил зажигание и крикнул помощнику:
— Кончай! Пора отправляться!
Вот тут-то как раз и подоспел Ариф со своим сыном. Пальто на старике до пят, с волочащимися по земле полами. С годами он усох, осел — вот пальто и оказалось ему чересчур длинным.
— До свидания, — сказал он сыну, принимая от него повод с бычком. — Кланяйся невестке.
— Счастливого тебе пути, — пожелал тот, целуя ему руку.
— Если кто поедет к нам в деревню, передай через него весточку. Что нужно будет — пришлю! — крикнул Ариф и, отвернувшись, выругался сквозь сжатые зубы: — Ишь ты, жадюга! Отцу родному бычка отдавать не хочет. Но ведь бычок-то мой, я его тебе подарил, что ж ты сычом смотришь. Ну да ладно…
