Суд — развод — сиротинушка… в голове не укладывается. Буквально. Просто выталкивается из головы и все.
Ой, что будет, когда в школе узнают? Нет. В школе можно скрыть, а вот от соседей… Какое Елене-то с Ксенией и Анютой до нас дело!? Или развод — это такая трещина в семье, сквозь которую все как тараканы теперь полезут в нашу жизнь?
Ключ звякнул! Мама! А у меня на кухне грязная посуда брошена. Не объяснять же, что это из-за соседей. Побегу уберу!
— Ты что, мартышка, носишься как угорелая?
— На улице дождь?
— Угу. Совсем промокла. Зашла в кулинарию бифштексов купить, а он как припустит. Ты к бабушке ездила?
— Нет, она велела мне завтра привезти продукты.
— Ты что на меня так смотришь?
— Костюм красивый.
— Это английское джерси. Мне наша лаборантка Алевтина достала. У нее связи в какой-то комиссионке. Нужно будет попросить ее тебе что-нибудь подобрать.
— Приятный на ощупь…
— Да уж, умеют англичане: с одной стороны строго и элегантно, а с другой — очень женственно.
— Я пойду, поджарю мясо?
— Хорошо. Только порежь на вторую сковороду капусту, что б гарнир был. И поджарь два яйца. Пусть у нас к бифштексу будет все как положено.
Импортный костюм хорошо скрывает, о чем мама думает. Руки, пожалуй, выдают — чуть более усталые, чуть больше дрожат. По лицу не заметно: только под глазами кожа собралась и набухла.
Неужели маме не страшно тюкнуть судом по скорлупе семьи? Яйцу и то нехорошо на раскаленной сковородке — шипит, подскакивает, а каково нам будет?
— Арома-ат! Прямо из комнаты выманивает. Давай скорее накрывать на стол.
— Мам, я не буду мясо, ладно? Только капусту с яйцом.
— Ну, ты, милая, совсем заелась! Такой бифштекс она не будет! В других семьях люди неделями мясо не видят…
Другим семьям, может, мясо и вовсе не нужно? Они живут все вместе в одной скорлупе и никого не выбрасывают на раскаленную сковородку.
Ой, как же я не подумала, где теперь папа будет жить. В Москве? В гостинице? Снимет комнату? Очень дорого. И как я его там увижу? Сюда вернется? Зачем же тогда суд и развод? Поставит раскладушку за сараями и завернется в военную плащ-палатку? На дачу переберется? Зимой, без печки?
Где живут люди, когда они остаются без семьи?
— Ларусь, а почему твои родители не развелись, раз отец пьет?
— Они одной веревочкой повязаны.
— Какой веревочкой?
— Ты не поймешь.
— А у Ларки родители ссорятся? Они же все-таки из милиции…
— При чем тут милиция? Работа — это одно, а семья — совсем другое.
— Ларусь, а ты из-за матери такая?
— Какая «такая»?
— Ну, тебя как будто в школе нет. Я иногда на уроке голову поворачиваю, чтобы убедиться, что ты еще в классе.
— Куда ж я денусь?
— Не знаю, улетучишься, испаришься. Помнишь Асю? Перед тем, как ее забрали в интернат, она так же ходила.
— Как?
— Осторожно. Бочком.
— Не выдумывай.
— Нет, правда. Вы похожи на девочек, у которых украли время. Другие этого просто не замечают: вы ходите, как все, по улице, делаете уроки, спите, а где-то в деревянной избушке противные старики и старухи разматывают нить вашего времени и ткут из нее себе молодость.
— Перестань. Как маленькая сказки выдумываешь.
— Это не моя сказка. У меня — другая. Хочешь, расскажу.
— Я тебе сама могу с три короба наговорить. Пойдем ко мне.
— А родители?
— Никого нет. Мать поздно придет, а отец в лесу…
Печку затопим, посидим у огонька.
— Ой, я совсем забыла, что у вас еще печка цела. А нашу давно разломали. Хоть я ее и любила.
— Мои никогда с печкой не расстанутся. Они больше всего на свете замерзнуть боятся.
— А мне кажется, что не потому, что замерзнуть, а потому, что весь ваш дом не ленинградский какой-то. Он будто перенесен из маленького городка, в котором все еще живут с дровами и круглыми печками.
— Хоть бы его снесли скорее. И построили что-нибудь современное.
Вытирай ноги, а то она догадается, что кто-то приходил.
— Ой, Белка, ты все еще в кресле лежишь? Сто лет тебя не видела? Какая ты жирная и облезлая стала.
— Не трогай собаку, видишь, глаза гноятся.
— Бедняга, она же с кресла спрыгнуть не может. Как же она гуляет?
— Она и не гуляет. Вынесешь ее за дверь пописать, она минутку постоит и назад просится.
— Давай помогу печку растопить.
— Не надо. Я сама. Не садись в это кресло, это мамино. И в то не садись. Принеси стул из кухни.
— Мамино, папино, Белкино, а где же твое?
— В той комнате.
— Смотри, огонь в щелях дверцы, как живой скачет. Прямо сохранившийся кусочек лета, да?
— Нет. Лето не горит.
— Как странно ты это сказала… Ой, я знаю, что ты…
— Что?
— Что ты мне хотела все время сказать.
— Ничего я не хотела. Ну, раз догадалась и ладно.
— Так это правда?!
— Ну, чего ты уставилась?
— В деревне?
— Угу.
— Ты не боишься?
— Теперь нет.
— А вдруг ребенок?
— Бог миловал.
— А он?
— Что он?
— Курсант?
— Да.
— В лесу? Когда возвращались с танцев?
— Нет. В кабине грузовика. Он на нем приехал.
— В КАБИНЕ?! Ты же могла вырваться, убежать?
— Ты не понимаешь.
— А мама? Ты ей сказала?
— Она сама все вынюхала.
— И что теперь?
— Грозится в суд подать. Я же несовершеннолетняя.
— Тебя будут СУДИТЬ?
— Дура, что ли? Его. Мать на него подаст, чтобы он на мне женился.
— Ты его любишь?
— При чем тут это? Хотя он вообще-то ничего… высокий, на лицо тоже… Да ну, обыкновенный курсантик. Его очень беспокоит, что у него усы не растут, он их поминутно дергает и смотрится в зеркальце.
— Как странно ты смеешься. Не понимаю, зачем суд?
— Ты мою мать не знаешь. Она как узнала, сразу побежала к начальнику училища, там такой хай подняла. Его чуть из курсантов не выперли.
— А почему оставили?
— Потому что мать быстро сообразила, что если уж он будет моим мужем, то пусть лучше офицером, чем никем.
— А ты не ходи на суд.
— Это ничего не изменит.
— Сбеги из дома.
— Куда?
— Ко мне.
— Ты мою мать не знаешь…
— Ларусь, если ты замуж выйдешь, как же школа, институт? Ты же хотела хирургом стать?
— Детские мечты. Он через два года кончит, пошлют на Север, где там учиться? Да если б и выучилась, работы все равно никакой.
— Ты так говоришь, будто совсем смирилась. Можно ведь найти работу с общежитием, учиться в вечерней школе… Между прочим, Ларка на будущий год собирается перейти в вечернюю школу, чтобы не торчать в одиннадцатом классе.
— Ты мою мать не знаешь.
— Она тебя не любит?
— Нет, любит. И желает добра… И отец любит…Чтоб они сдохли!
— Ларусь!!!
— Темно уже. Тебе пора домой. Мать первый раз меня на столько одну оставила. А то все караулила. Как часовой.
— Лар, а если…
— Иди. Постарайся в школе никому не рассказывать.
— Да ты что!
— Ладно, извини, что приходится говорить. Иди. Дует от двери. Скоро такой же мерзлячкой, как мать, стану.
Бред какой-то: сейчас, в наше время засадить человека в клетку и заставить делать то, что он не хочет! Неужели нельзя этому помешать? Ведь безвыходных положений не бывает?
А если попросить Ник.Миха поговорить с Ларуськиной матерью? Нельзя. Получится, что я проболталась в школе. Спрятать Ларусю у нас на даче? Пусть ее мать побегает, поищет? Замерзнет она там. Обратиться в милицию? Суд — это и есть милиция. Но ведь нельзя же, чтобы человек в таком огромном городе остался один со своим горем! Кто-то же дожен ему помочь!
— Дзи-инь-зи-инь-зи-инь!
— Что ты звонишь? У тебя же ключи есть.
— Ой, мам, хорошо, что ты так рано.
— Это, между прочим, ты так поздно.
— Я у Ларуси была. Представляешь, ее мать заперла, как в клетку, следит за ней, никуда не пускает!
— Видно, она что-то натворила.
— При чем тут натворила? С ней просто несчастный случай произошел. Она летом жила в деревне и там подружилась с курсантом, а он…
— …?
— … ну, ты, в общем, сама понимаешь. Так теперь ее мать устраивает суд и другие ужасы.
— Ну что ж, девицы у вас в классе с вполне развитыми формами, лет на восемнадцать выглядят. Жаль только сознание младенческое.
— При чем тут это. Ей нужно как-то помочь. Защитить ее от матери.
— Есть хочешь?
— Угу.
— Запеканку разогреть?
— Угу. Так что теперь Ларуське делать? Травиться?
— Ларисе что делать не знаю, а тебе я вот что скажу. Если такое случится с тобой, пожалуйста, не устраивай из этого трагедии: не травись, не топись, не делай аборта. Искалечишь себя по глупости, потом будешь каяться.
— При чем тут я? Со мной ничего не может произойти. Нужно спрятать Ларуську, чтоб ее не достали пухлые ручки в ямочках.
— Мы не можем вмешиваться в чужую семью. И потом, эта плаксивая мамаша любому хребет переломит.
Любому? Даже моим маме и папе? Да кто ей даст право? У нас ведь не капиталистическая страна, где мафия запросто так убивает? И Сталина ее давно уже нет. Их время прошло. Пусть теперь сидит со своей лысой собакой у печки и никого не трогает. А если будет мучить Ларуську, я сама на суд приду и расскажу про оторванные пальцы и про все-все. Посмотрим тогда, как ей самой в тюрьме понравится.
