– Признаёшь свою вину? Он ответил что-то невнятное. Он по-русски говорить видно не умел. Кто он был, казах, узбек или татарин. Когда его спросили, почему он бежал. Он сказал, что ему было страшно, и он чего-то боялся. Это и сгубило его. В конце приговора было сказано, что за измену Родине и переход на сторону врага он приговаривается к высшей мере наказания – к расстрелу! Это был показательный суд. Для чего они его здесь устроили, я так и не понял. Торжественная часть была закончена, водворилась гробовая тишина. Сейчас начнется концерт. Сейчас живая душа человека отправится на небеса к всевышнему. Куда она попадет? К Христу за пазуху или к Аллаху в святилище. Из всего сказанного я не мог представить, где всё это происходило. Название деревни не зачитали. Месяц и даты не были указаны. Солдаты мои как-то сгорбились, обмякли, стояли растерянные, потупив взор. Они стояли, не шевелясь, не дыша, уперев глаза в землю перед собой. Только эти приехавшие курили, переглядывались, переговаривались между собой. Капитан тот самый, что читал бумагу, подошел ко мне, наклонил голову на бок и сказал негромко:
– Учтите лейтенант! Кто перебежит к немцам, тому пощады не будет.
– А для чего вы мне это говорите?
– Вам лейтенант полезно на это посмотреть! Душа у меня сжалась. На одно мгновение похолодели руки и ноги.
– Я понял, что после доноса Савенкова мне решили в школе преподать моральный урок.
– Мы специально привезли его сюда, – как сквозь сон услышал я слова капитана.
А что собственно он мог написать про меня. Я давно с ним вообще не разговариваю. Савенков мог изложить только своё собственное мнение. И чем злобней и изворотливей, тем неправдоподобнее оно должно быть. Я воевал все это время, водил солдат на деревни. (Свидетелей и подтвержденных фактов у него нет) А по его донесению обо мне может (в конце концов) сложиться неправильное мнение. Мои мысли были прерваны выстрелами. Солдаты из конвоя стреляли в затылок связанного. Он стоял на коленях и храпел. В смуглой шее чернело пулевое отверстие.
– Даже стрелять не умеют – подумал я (сказал я себе под нос) Но крови вокруг отверстия не было. Стреляли одиночными. От первых трёх выстрелов солдат не упал. Он захрапел, замотал головой. Еще две пули вошли ему в затылок. А он не падал, и стоя на коленях, продолжал храпеть. Капитан из дивизии крикнул:
– Кончайте скорей. Один из охранников подошел к связанному вплотную, пустил длинную очередь из автомата и толкнул его в спину ногой. Он ткнулся головой вперёд и неожиданно разогнулся снова. Тогда охранник повалил его ударом приклада в бок. Кто-то незаметно подошел ко мне со спины сзади и негромко оказал:
– Кто из солдат перебежит к немцам, не уйдёт от кары! Я мгновенно повернулся и увидел глаза мл. лейтенанта.
– А это ты? Я так и знал!
– Что я мог еще сказать ему?
Офицеры дивизии засуетились, забегали, вскочили в сани и трогаясь с места, крикнули в сторону солдат охраны!
– Сбросьте его под обрыв!
Тоненько звякнул подвешенный под дугой жеребца колокольчик, сани резко рванулись, офицеры в них дёрнулись и покатили со школьного двора. Конвойные, торопясь, скинули с обрыва неостывшее тело, попрыгали быстро в сани и поспешили наутек. Так прошел ещё один день войны. Но почему-то мне запомнилась два основных момента, связанных со школьным двором в Верховье. Первый, когда мне сзади на плечо навалилась физиономия мл. лейтенанта, говорившего о возмездии. Лицо его я больше никогда не видел и постепенно забыл, а противный запах из желудка и изо рта запомнил надолго. Я вспоминал потом, как перед отъездом они оттащили к обрыву тело убитого. На холодном снегу остались кровавые полосы, освещенные зимним солнцем. Испачкали кровью и пулями весь снег! Второй момент, который защитился мне (когда). Во дворе этой самой школы, (где когда-то остались кровавые полосы) командир дивизии генерал Березин принимал гвардейское знамя (дивизии). Березин и Шершин дали клятву, встали на коленки в том самом месте около обрыва и целовали край красного знамени первыми. Красный отсвет от знамени был виден на снегу потому, что, как и прошлый раз, светило зимнее солнце. Но вернёмся к прошедшему дню. После всего что случилось, солдаты притихли, сутулясь вернулись в комнату и завалились на солому досыпать (сразу спать). Я тоже лёг на свою кровать. Долго лежал с открытыми глазами, смотрел на оживших тараканов, которые ползали около теплой печи. Зачем (они нам) эти тыловики нам испытанным воякам преподали кровавый урок? Через несколько дней меня вызвали в штаб полка и приказали отправиться в Шайтровщину за получением пополнения. Мне вывели из сарая лохматую неказистую лошадёнку и принесли армейское седло. Уложив на спину лошади седло и подтянув под брюхом подпруги, я вскочил в стремя, перевалил ногу через седло и с места рысью погнал по дороге. Лошадёнка послушно бежала по большаку. Устав, она сама переходила на шаг, шла без понуканий, вертела хвостом и мотала головой. Но стоило мне подать тело вперёд, не натягивая поводья, она не дожидаясь пинка по бокам, сама переходила на мелкую рысь. Это была умная и сообразительная лошадёнка. Через каждые два, три дня я ездил верхом в дивизию и приводил от туда десятка по два, по три новобранцев (солдат). Вот кому нужно было показывать сольный концерт! Люди были одеты в пеструю одежонку. Кто в чём. У некоторых на ногах были старые подшитые валенки, у других обмотки с ботинками, а у большинства онучи и лапти. Прибывших сразу распределяли по ротам. Мобилизация в армию проходила так: Рота человек тридцать обстрелянных солдат ночью незаметно окружала деревню. Вокруг деревни выставлялись посты, так чтобы ни одна живая душа ни дорогой, ни полем не могла уйти (убежала) из деревни. С рассветом в деревню приезжали уполномоченные по мобилизации. Выбирали избу. По середине избы ставили лавку и два еврея парикмахера усаживали по очереди призывников-новобранцев. Когда его остригали наголо, уполномоченный регистрируя в книгу предупреждал!
– Поймаем где стриженного наголо – на месте расстрел без суда!
– Всё ясно? Сбежишь поймают сразу!
– Слушай и запоминай! Ты зачислен в 421 полк, 119 стрелковой дивизии.
– Запомни эти две цифры!
– А документы?
– Какие документы? Документы тебе не нужны! В роте тебя и так будут знать! Ты будешь числиться в ротном списке. У командира роты на руках документов нет, а ты всего солдат (на всего рядовой)!
– Следующий! Подходи!
– В стрелковой роте хлёбово выдают без предъявления документов!
– Видал! Он ещё винтовку не успел получить, а требует документы! – не унимался уполномоченный.
– Тебе что важнее? Винтовка или документ?
– Следующий! Подходи!
– Я тут.
– Чего ты тут? Фамилию говори! Из каждой деревни набирали до десятка парней и мужиков, брали и хозяев. К вечеру или на следующий день их направляли для проверки в дивизию. Когда до меня дошла очередь, я получил отсортированную и проверенную партию солдат. Из числа батраков (мужского населения) в деревнях не все оказались пристроены (в хозяйстве). Были и такие, которые болтались без дела. Некоторым, чтобы прокормиться, приходилось слоняться по деревням, обходить всю округу. А какая работа зимой. Когда наши подошли к Белому, некоторые сразу стали проситься в армию. Это были в основном бездомные бродяги. Они с охотой просились в солдаты. Многие смекнули, что будет мобилизация. Но ждали её по-разному. Одни хлебнув вольного воздуха бросали насиженные места и ночами растворялись в снежных просторах, уходили в другие районы, где наши роты не стояли и где у них проживали дальние родственники. Другие, полагая, что пришли их последние денечки, лихо заламывали шапки и начинали упиваться самогоном. И только голодные, бездомные, продрогшие на дорогах бросали свое батратцкое положение и добровольцами записывались к нам (в армию). Добровольцев самостоятельно направляли в Шайтровщину. Такой бездомный бродяга обычно подавался в ближайшую деревню, где стояла рота. Он нерешительно и пугливо смотрел на часового и осторожно, чтобы не потревожить его, спрашивал где и как записаться в солдаты. Доброволец стоял, переминаясь с ноги на ногу, и терпеливо ждал пока часовой ходил в избу доложить начальству. Не все окруженцы были сыты и тепло одеты. В каждой деревне были лишние руки. С наступлением зимы их стало больше. В некоторых домах жили недовольные и злые старухи, у них за кусок хлеба и за пустую похлёбку не раз наломаешь спину. А солдат стоит на посту. Хорошо быть солдатом. Стой и не чём не думай. А эти деревенские при немцах почувствовали себя хозяйчиками. Внешний вид такого бездомного окруженца был разительный. Линялая в заплатках и лоскутах куцая поддёвка, подпоясанная веревочкой! Кусок самотканой тряпки вокруг шеи. Затасканная, по тёртая шапка на голове. Крашенные сушеной черникой с дубовой корой исподние подштанники вместо штанов и плетеные из лыка лапти и онучи, крест на крест обмотанные веревкой. Сколько тряпья было навьючено на таком человеке. Он нёс на себе все, что у него имелось. Ничего лишнего, лишь то, что нужно ему в дороге. Все у него держалось на завязочках и верёвочках. Обросшие и не бритые, похожие на стариков, согнув руки и воткнув их в рукава, странники на русской земле спешили по зимним дорогам, перегоняя друг друга, стараясь перехватить кусок лишнего хлеба из-под носа у другого.
