— Будет трудно, обращайся, помогу, — сказал Рулон и опустошил рюмку.
Посидев еще несколько минут в кабинете Андрея, рассказывая анекдоты, Рулон, как бы невзначай, вспомнил о том, что у него встреча через несколько минут с нужными людьми, и покинул компанию.
Утром Сруль, снаряженный паспортом на имя Яншина Дениса Владимировича и пакетом документов на фирму «Крайт», зарегистрированную на Яншина, слушал инструкции Рулона. Сруль был человеком, умеющим быстро и четко понять суть дела и свое место в этой делюге. Для всех он был родственником Насоса, приехавшим из Украины.
Так его Насос и представил Кузнецовой Елене Валентиновне, заместителю управляющего банком, женщине, очень любящей к себе привлекать внимание мужчин, и особенно состоятельных. Ей было 25 лет, и она была свободна от замужества, как ветер. Сруль не мог стесняться, природа не наделила его этим качеством. И он, недолго думая, пригласил Елену на ужин в яхт-клуб с морской прогулкой. Да, Лена была без ума от жида, вешающего ей огромными порциями спагетти на уши. И улыбка у Рулона растеклась по лицу. Она даже думала, что это ее судьба стучится в сердце, представляла себя молодой мамой, сентиментально окутанной семейной картиной.
А наш жидок, поймав эту нить, без зазрения совести управлял ей, как в кукольном театре куклой. Затем была бурная ночь в каюте из красного дерева. Шум волн сопровождал любовные игры. Утром Елена Валентиновна проснулась на груди у Сруля, которого она знала как Дениса. Расставаясь, они договорились о новой встрече вечером. Любовные свидания продолжались несколько дней.
Утром Сруль сидел у управляющего Кубинбанком в шикарном офисе, рассказывая, насколько нужен ему срочный кредит для крупной сделки. В ходе их разговора Елена Валентиновна дважды заходила в кабинет управляющего с вопросами. В этот день Сруль окончательного результата не добился, но и отрицательного ничего не было.
— Это хорошо, что эта стерва видела тебя в кабинете ее шефа, — сказал Рулон, когда Сруль рассказывал ему о том, как он вел беседу. — она обязательно напоет ему о том, какой ты крутой бизнесмен.
***Утром транзитную хату всю раскидали по корпусам. Рулон попал в «Красный корпус». В этом корпусе все камеры были маленькими, для четырех человек. И назван он был так, потому что вся мусорная работа проходила в нем. Первый этаж занимали камеры для смертников. Несколько пресс-хат было в этом корпусе. И почти в каждой камере сидел человек Кума.
Зная все это от Седого, Рулон смело зашел в хату и поприветствовал всех. Решетка была завалена продуктами и служила холодильником в открытом окне. Два варианта прокрутились в голове Рулона: «Или здесь сидит блатной, которого греют со свободы свои друзья, или очень матерая сука. В любом случае стоит несколько дней не искать связи с Насосом и ничего не предпринимать».
Вот он вырисовался — лидер хаты. Леша Шапкин — не авторитет и не педераст. Три года и восемь месяцев сидит в тюрьме, еще не осужденный. Часто выходит к адвокату или еще куда. Об этом знает пока только он и выводной. И вот молчание лопнуло. Леша стал рассказывать о себе, как сел и за что.
«Вызывает меня на откровение», — отметил Рулон.
— У меня семь статей, — начал перечислять Леша, углубляясь в подробности своего дела.
«Здесь нужно его обломать», — подумал Рулон.
— Да мне на хуй твои дела не нужны, земеля. У меня от своей хуйни голова пухнет. Давай лучше о бабах поговорим, — этот резкий тон заставил замолчать Лешу. Несколько минут он не находил повода начать разговор.
— Да я и не успел после первого срока с бабами отдохнуть. Ты про своих расскажи.
— о своих женщинах я с кем ни попадя не базарю.
Этот ответ окончательно отрезал путь к спокойному общению с Рулоном. Рулон интуитивно знал, что это — сука, и не сомневался в своих словах. Он лег на нары и занялся полной релаксацией. Стук ключом по железной двери заставил выйти Рулона из трансового состояния.
— Рулонов есть? — спросила женщина в форме.
— Есть!
— от кого ждешь передачу?
Он стал перечислять фамилии тех, кто мог бы передать дачку.
***Получив грев, Рулон обнаружил в нем запрятанную наркоту.
«Да, наркота может помочь забыться здесь. Но нет. Моя цель — вырваться из этой тюрьмы. Вся наша жизнь является такой тюрьмой. И мышь успокаивает себя водкой, сексом, наркотой, чтоб не задумываться о смысле жизни. Но смысл может быть один — вырваться из нее. Тут все ясно — стены, решетка, но есть и другая, внутренняя тюрьма: ограниченность нашего восприятия внушенными нам обществом принципами и предрассудками. Вот какую тюрьму нужно преодолеть, вырваться из нее. Вот в чем подлинное освобождение».
От размышлений Рулона отвлек крик на улице, доносившийся через зарешеченную форточку.
— Тюрьма-роднуха, дай кликуху.
Видно, в камеру привели новичка без клички. И теперь зеки бросают клич, чтоб случай определил новое прозвище. Из какой-то камеры раздался визгливый голос.
— Соленый клитор.
«Вот так кличка, — подумал Рулон, — может педераст или сука подшутил над бедолагой, окрестив его так».
Но случайностей не бывает. Видно, его состояние привлекло такое прозвище. «Да, есть разные прозвища, но все они лишь цепи, золотые или чугунные. И от всех этих прозвищ, ярлыков, мыслей о себе надо избавляться, от хороших и от плохих. Только так можно достичь освобождения. Хорошие мысли в себе даже опасней, ибо их не боишься, к ним привыкаешь и дорожишь этими оковами. Но добро всегда порождает зло, а зло — добро. Вот привяжешься к комфорту, и любой маленький дискомфорт покажется адом. А если тебе было плохо, если страдал, то любое облегчение страданий воспринимается как благо». Рулон вспомнил, как в школе был на седьмом небе, когда его оставляли в покое.
В камере была гитара. Взяв ее, Рулон, перебирая струны, тихо запел песню:
Непрошеные гостиВновь посетили дом.Я онемел от злости,Подумав о плохом.
Зря вы пришли на хатуК тому, кто отошелОт воровского блату,В духовный мир ушел.
Пришли без приглашенья,Откинулись вчера.Сходки постановленье:Сдохнуть мне от пера.
Я уходил без злости,Не сучил, не стучал.И все же пришли гостиНарисовать финал.Окончена дорога,Последние штрихи.Я попросил у Бога,Чтоб отпустил грехи.
Но бог сказал сурово,Что рано на покой.Пока еще здоровыйТы должен вступить в бой.
Я был слегка потерян,Но вовремя успелЯ укрепиться в вере —Нож мимо пролетел.
Я отскочил немногоИ финку подобрал.Решает воля Бога,Кому пришел финал.
Тут ментанулись воры,Припомнив кем я был.Как на одних разборкахЯ четверых убил.
Теперь их только двое,С приправой лишь один.А взгляд мой так спокоенИ крайне нелюдим.
На следующий день Рулона перевели в другую хату, увидев, что эта сволочь не может его расколоть. В камере он рассказал братве об этой суке.
— Ничего, мы еще уложим его в негашеную известочку, — сказал Меч со спокойной ненавистью.
Рулон подумал, что и из двенадцати апостолов один был Иуда. Так и в жизни, на каждые двенадцать человек один может быть белой вороной, то бишь сукой, по тюремным понятиям. Все зеки, кроме «чертей» и педерастов, сидели за столом и пили чай. Пахан отставил свою кружку в сторону.
— Вы знаете, я уже сорок лет живу по воровскому закону и никогда его не нарушал. Наш закон суров, но справедлив. И только благодаря ему мы можем выжить, особенно здесь, в тюрьме, среди сук и ментов. И по нашему закону вору нельзя иметь семью, чтобы не быть привязанным ни к чему, нельзя иметь собственность, заниматься торговлей. Все это то, за что можно зацепиться и ссучиться. Поэтому и нельзя, и если сукой станет твой любимый кореш или брат, или баба твоя, или даже мать, то суку нужно замочить, как бы ни было это трудно сделать, — горестно сказал он, — потому что закон должен стоять выше наших чувств, пристрастий, привязанностей. Только тогда он поможет нам всем, если мы утвердим его кровью. Сукам мы говорим: «Ломись или поворачивайся, то есть ломись из камеры, кричи, мол, убивают. Но ломись не ломись, все равно тебя убьют, раз ты сука, или поворачивайся, становись раком, опустят тебя, педерастом будешь. Тогда может еще не убьют. Будешь сидеть у параши всю жизнь за сученье свое. Вор не должен становиться на путь исправления. И не должен просить помощи у ментов, даже если он умирает. Вор — это волк, который все время глядит в лес, на свободу, сколько его ни корми, не ссучишь его. А я, видно, до смерти в тюрьме буду, чтоб беспределу не было. А то как без меня тут вы, братки, разберетесь. Ну а если я нарушу закон, — чуть не плача сказал Пахан, — то нечего мне больше жить, — с этими словами он воткнул финку в стол. — Тогда прикончите меня, я трепыхаться не буду.
