больше всего мне хочется где-нибудь его спрятать, чтобы никто не нашел и не начал задавать вопросы, которые могут ему навредить.
Седрик подходит ко мне, присаживается на корточки перед креслом со своей четвертьулыбочкой в уголках рта и настороженностью в глазах. Синих, как море, думаю я. Но лишь когда над морем опускается ночь.
– Тебе лучше? – Он гладит указательным пальцем изгиб моей брови. – Многовато на сегодня, да?
– У меня пока не укладывается в голове.
– И не должно. – Он пытается не подавать виду, но у него в душе кипит ярость на Тристана. Мне бы хотелось, чтобы мы оба на время о нем забыли, однако тот, как призрак, преследует нас. У меня тоже постоянно всплывают в памяти моменты, которые теперь, когда я знаю, как далеко он зашел в своей одержимости, предстают в совершенно ином свете.
– Раньше я по-настоящему верила, что меня душила его любовь, – с удивлением размышляю я. – И что мои ошибки его до этого довели. Как можно было не заметить разницу? Он же совсем меня не любил, верно? Ему просто нужно было получить надо мной власть. Держать меня на поводке, как домашнее животное.
– Чтобы не хотеть тебя удержать, – хрипло и тихо произносит Седрик, но с толикой юмора, который, очевидно, не дает ему сойти с ума, – нужно быть крепким орешком. И черствым до мозга костей.
Я цепляюсь двумя пальцами за пояс его джинсов, которые он снова надел за неимением сменной одежды. Ему надо подумать о чем-то другом. Нам обоим надо подумать о чем-то другом.
– Значит, нужно быть тобой?
– Ради тебя, – он действительно прикладывает усилия, чтобы мне улыбнуться, – наверно, нужно правда быть мной.
– Да. – Мне хочется засмеяться, но это не шутка. – Так и есть.
Я тяну его к себе. У него резкие движения, от груди исходит тепло, и я ощущаю его даже сквозь ткань рубашки, пока вожусь с пуговицами. Может, в моем случае облегчение перевешивает все остальные эмоции. Оно настолько сильно, что я даже не реву, хотя, вероятно, это просто вопрос времени. Седрик же в основном злится и никак не может с этим справиться.
– Что ты делаешь? – интересуется он, когда я расстегиваю уже вторую пуговицу на его рубашке.
Третью пуговицу. Четвертую.
– Думаю о другом.
– О чем?
– О тебе. – Последняя пуговица. Я спускаю рубашку по его плечам. У него на руках вырисовываются вены, которые обычно видно, только если напрячь мышцы.
– Насколько сильно ты сердишься? – спрашиваю я, и он издает короткий и неестественный смешок. В этой комнате горит теплый свет, однако царапины у него на лице из-за этого видны даже еще четче, чем несколько часов назад.
– Честно?
Я обвожу кончиком пальца края его татуировки. Глажу его, двигаясь по черной линии, которая начинается на плече, изгибается возле соска, а потом вновь поднимается к ключице. До сих пор я почти никогда не видела, чтобы Седрик был по-настоящему зол. А рисунки на его коже именно такие, злые.
– Всегда будь со мной честен. Пожалуйста.
– Я бы с удовольствием по чему-нибудь врезал.
Его ладони стиснуты в кулаки на бедрах. Я глажу его костяшки и впадинки между ними, поднимаю его руки к своим губам, целую поцарапанную кожу и точку, в которой бьется пульс.
– Может быть… – По какой-то причине мой голос дрожит у него на запястье. – Ты будешь делать руками что-то другое? – Я провожу языком по его сжатому кулаку, просовываю кончик языка в ладонь. Чувствую привкус соли и тут же снова облизываю его кожу. Седрик разжимает ладонь, кладет ее мне на щеку, а второй зарывается мне в волосы; куда менее нежно, чем обычно. Требовательней. У меня вырывается вздох, потому что именно этого я и хочу.
В нашем поцелуе нет места осторожности. Он голодный, жадный, необходимый. Я посасываю губы Седрика, а он играет со мной то зубами, то языком, отчего желание пронзает меня насквозь и сосредотачивается между ног. Усевшись ему на колени, я ощущаю его возбуждение и молча даю ему почувствовать мое. Он просовывает руку между нами. Гладит и трет меня через ткань пижамы, и я прижимаюсь к нему сильнее. К его пальцам, к его твердости, ко всему. Сегодня он не ласков, скорее почти груб, и каждое прикосновение ведет к тому, что мне моментально хочется большего.
Как можно так быстро возбудиться до такой степени? Как сильно можно так друг друга хотеть?
– Подожди. – Одно маленькое слово и то дается мне с трудом. На подгибающихся ногах я иду в ванную, где на полке лежит моя косметичка. Потом чуть не спотыкаюсь на обратном пути и бросаю Седрику коробочку с презервативами. А когда собираюсь снять футболку, в его взгляде что-то меняется.
– Нет? – спрашиваю я, растерявшись на мгновение.
Он откашливается.
– Да. – Пауза. – Но выключи свет, Билли, если не хочешь…
Черт, я чуть не разделась перед окном от пола до потолка в ярко освещенной комнате.
– Упс. – Это все, что приходит мне в голову при взгляде на улицу, где еще гуляют две дюжины человек, не меньше.
Седрик негромко смеется. У этого бесстыжего уже хватает наглости надо мной прикалываться. Но лишь в тот момент, когда он засмеялся, мне стало ясно, как сильно я по этому скучала. С наигранной строгостью скрещиваю руки на груди.
– Значит, по-твоему, это повод похихикать?
– Я не хихикал.
Нет, это скорее темная, сексуальная мужская версия смеха, от звучания которого у меня внизу живота всегда разливается тепло.
Решив отомстить, я невозмутимо поднимаю край футболки, чтобы стянуть ее через голову. Подумаешь, люди и тусовка на набережной.
Седрику очень быстро становится не до смеха. Он проворно перегибается через спинку дивана, чтобы задернуть шторы. Теперь уже моя очередь смеяться, но ненадолго.
Затем его взгляд вновь останавливается на мне, и тут же опять появляется это приятное тянущее чувство, которое от одного лишь выражения в его глазах превращается в пламя. Я скидываю футболку, а после нее – штаны. Он проводит языком по нижней губе, и я представляю, как пару секунд спустя сделаю то же самое. Но сначала… Коротким взглядом указываю на его брюки, и Седрик снимает их, не вставая с дивана, и снова откидывается назад.
– Иди ко мне, – зовет он, и его голос звучит так, словно он еле его контролирует. Мне до сих пор кажется, будто его что-то терзает. Какая бы песня в эту минуту ни играла в его голове, это музыка ярости… и я знаю, что прямо сейчас он не хочет ее слушать.
Очень медленно я
