Потом ещё раз. И ещё.
От последней оплеухи Данка упала на пол. Медленно поднялась, не глядя на Кузьму, размазала по подбородку и щеке кровь, устало, без злости усмехнулась:
– Ну, всё, иль нет? Отвёл душу-то?
Кузьма молчал, опустив голову. Данка отчётливо слышала его тяжёлое дыхание и понимала: в любую минуту он может ударить её снова. От боли звенело в ушах, но ни страха, ни обиды она не чувствовала. Только бесконечную усталость и отвращение. И ещё было безумно жаль пропавшего платья. В последний раз облизав губу, Данка нагнулась за ним, подняла, рассмотрела лиф. На самом видном месте… Нет, не починить. Только на помойку теперь…
– Данка… - послышался хриплый голос мужа. Она повернула голову. Кузьма стоял держась рукой за стену, словно пьяный, исподлобья смотрел на неё.
Данка усмехнулась. С нескрываемой досадой спросила:
– Ну, чего тебе ещё? Или бей дальше, или поди вон. Я еле на ногах держусь.
Такое платье испоганил, аспид… Тут же последовал новый удар, от которого Данка отлетела в угол комнаты.
Она охнула, сильно ударившись затылком о подоконник, схватилась за голову, медленно встала на колени, затем - на ноги. Перевела дыхание и пошла к мужу.
– Ну? Ещё? Не успокоился? Давай, бей, бог в помощь!
Кузьма зарычал так, что зазвенело стекло в окне. Данка невольно зажмурилась, ноги подкосились в коленях, она упала на пол не дождавшись оплеухи… но ничего не произошло. Вместо очередного удара раздался вдруг хлопок двери, быстрые шаги и приглушённая, злая ругань Митро:
– Да рехнулся ты, что ли, поганец?! За каким нечистым?! Зачем по лицу бьёшь, ей выходить петь завтра! А ну пошёл вон отсюда, сопляк! Пошёл, говорю тебе! Не посмотрю, что женатый, прямо здесь штаны спущу!..
Варька, поди к ней, взглянь - жива?
– Я живая… - хрипло сказала Данка, приподнимаясь. - Спасибо, Дмитрий Трофимыч.
Митро даже не взглянул на неё и, с силой толкнув впереди себя Кузьму, быстро вышел. Тут же вбежала Варька; ахнув, кинулась на колени рядом с Данкой.
– Господи… Да что ж это… Вот так и знала, что добром не кончится!
Покажи-ка губу… И из носа тоже кровь идёт?! Ну что за…
– Уйди! - поморщившись, сказала Данка. - Чепуха это всё. Сейчас пройдёт.
Варька замолчала. Не поднимаясь с пола, смотрела, как Данка идёт в сени, возвращается оттуда с толстым куском льда, отколотого от застрехи, заворачивает лед в тряпку, прикладывает к углу рта. Платье лежало на полу как куча тряпья. Данка села возле него. Взяла рукав, медленно поднесла к лицу, уткнулась в него и беззвучно заплакала.
– Ну, мне-то ты можешь сказать? - глядя через её голову в тёмное окно, спросила Варька. - Кто он, тот барин?
– Да не знаю я… - всхлипнув, сказала Данка. - Клянусь тебе - не знаю!
Второй раз его в этот вечер видела…
– А первый где был?
Данка не ответила. Варька не переспросила. Молча помогла Данке раздеться, лечь в постель, прикрыла её одеялом, убрала платье и, перед тем, как выйти из горницы, сказала:
– Не серчай на Кузьму. Завтра он у тебя в ногах валяться будет.
– Да ну его к чёрту… - сквозь зевок отозвалась из-под одеяла Данка. Повернулась на другой бок и затихла. Варька подождала ещё немного, но с кровати больше не доносилось ни звука, и она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
– … Ну, и что это такое, я тебя спрашиваю? - мрачно спросил Митро у Кузьмы, когда они оба оказались за воротами, на пустой Живодёрке. - Дальше-то ты как собираешься, чяворо?
Не дождавшись ответа, Митро задрал голову, посмотрел на чёрное, кое-где холодно мерцающее звёздами небо, передёрнул плечами; сдвинув на лоб шапку, поскрёб в затылке. Не отводя взгляда от висящей над Большим домом ущербной луны, негромко сказал:
– Видишь сам, какая она у тебя. Сыромятников, поляк этот, - это всё семечки. Скоро князья-графья понаедут, деньги будут, как икру, метать, золотом сыпать. Что тогда делать будешь? Каждый вечер после ресторана ей бубну выбивать? И бабе несчастье, и хору убытки, и тебе, дураку, тоже нехорошо… С такой цыганкой жить - каждый день себя в узде держать, до старости, до смерти. А ты… Рано, дорогой мой, начал.
Кузьма не отвечал - казалось, и не слышал ничего. В руке у него был огромный ком снега, от которого он жадно откусывал кусок за куском и глотал, не дожидаясь, пока они растают во рту. Митро, заметив это, выругался непотребным словом, что делал очень редко, и ударил по снежному комку так, что тот рассыпался.
– Ума лишился последнего?! Голос выстудишь, сипеть будешь завтра, как чайник!.. - Митро умолк на полуслове, заметив, что Кузьма дрожит с головы до ног. Помедлив, он обнял парня за плечи, притянул к себе. Задумчиво, глядя в сторону, спросил:
– Господи, ну как тебя только угораздило, мальчик, а? Мы ведь до сих пор толком не знаем, кто она, Данка эта… Женился на коте в мешке, и даже в башку не забрело подумать немного!
– Что толку думать, Трофимыч? - хрипло, не поднимая головы, отозвался Кузьма. - Ты вот мне завтра скажи, что она вместо мужа с полком солдат жила, - я всё равно никуда от неё не денусь… Не могу я, понимаешь? Не знаю почему… Сам всё думаю, уже башка скоро сломается, но… не могу.
Митро долго, молча смотрел на Кузьму. Потом, слегка хлопнув по спине, отстранил его и сказал:
– Пойдём-ка со мной.
– Куда? - немного испуганно спросил Кузьма.
– Увидишь. Да не бойся ты: не пороть же мне тебя, в самом деле… - и Митро, не оглядываясь, зашагал по пустой, посеребрённой лунным светом улице вниз. Кузьма помедлил немного; зачем-то оглянулся на дом, но тот стоял тёмный, без единого огня. А Митро уже был далеко впереди. Кузьма тихо, тоскливо выругался и пошёл по оставленной им цепочке следов.
В заведении мадам Данаи горел свечами весь нижний этаж. Митро поднялся на крыльцо, бухнул кулаком в дверь, та широко распахнулась, и в освещённом проёме замелькали напудренные, улыбающиеся лица девиц.
– Здравствуйте, Дмитрий Трофимыч, давно не были, заходите! Вот мадам рада будет! А, и Кузьма Егорыч… Ну - с возвращением вас!
Глава 9
Весна в этом году пришла в Смоленск поздно. Таборные измучились, глядя в низкое, сумрачное зимнее небо, из которого весь март падало и падало холодное крошево, и, казалось, конца-края этому не будет. Цыгане уже всерьёз интересовались у старой Стехи, не грядёт ли конец света с вечными холодами; та полусердито бранилась:
– С ума посходили, босота?! Конец света - это когда гром гремит и небо пополам разваливается, а оттуда ангелы с серафимами высыпаются и сам Господь наш на них сверху падает со своим престолом золотым в обнимку, чтоб без присмотра дорогую вещь не оставлять! А это что? Так, снежок с неба… Скоро кончится.
– Где же скоро-то, пхури[93], а? - уныло спрашивали цыгане. - Апрель на носу, а всё по сугробам на Конной прыгаем… Так ведь и июль наступит…
– А наступит - значит, такое на вас, жуликов, наказанье божье наслано!
И на меня, старую дуру, с вами вместе! Вам что - есть нечего? Или водку всю в городе выпили? Нет?! Ну, так допивайте, пока можно, и бога не гневите! Будет вам весна вскорости… На той неделе уже ростеплеет.
Истинную правду говорю, драгоценные, - позолотите ручку!
Цыгане грохнули хохотом и до самого вечера вспоминали Стехино гадание. Но то ли старая цыганка знала какие-то древние приметы, то ли просто удачно попала со своим пророчеством, - через пять дней снежные тучи уползли за Днепр, выглянуло тёплое, яркое солнце, - и по городу побежали ручьи. Потемнели и просели, словно обмятое тесто, сугробы на улицах и площадях, загомонили в голых, влажных ветвях деревьев птицы, в прозрачном синем небе без конца орали, носясь над крестами церквей, вороны, на реках и речушках, пересекающих город, вспух серый лед, через неделю он треснул, и по чёрной весенней воде поплыли величественные льдины. Не успел закончиться ледоход, - а косогоры уже чернели протаявшей землёй, из которой на глазах лезла молодая трава и жёлтые пупырышки мать-и-мачехи. Цыгане бродили по городу с шальными глазами, без шапок, в распахнутых кожухах, подставляя грудь свежему ветру, растирали в пальцах набухшие почки верб и берёз, втягивали носами влажный, тёплый воздух и, встречаясь друг с другом, улыбались и мечтательно обещали: "Скоро, морэ… Вот уже скоро…"
Тронуться с места должны были сразу же, как в степи вылезет трава:
лошадям нужен был подножный корм. Солнце стояло в небе, не омрачаясь ни одним облачком, вторую неделю, упругие зелёные стебли и листья росли как на дрожжах, выбираясь из-под заборов, камней и куч мусора, деревья покрылись золотисто-зелёной дымкой. И в один из вечеров цыгане, основательно посидев в трактире, решили: время трогать. Наутро дед Корча в сопровождении нескольких мужчин торжественно двинулся к уряднику – получать разрешение на кочевье. Цыганский табор по закону был приписан к мещанам Смоленска, и для полугодового кочевья требовалось взять бумагу с печатью в участке. Сия процедура проводилась неизменно каждую весну и отлажена была до филигранности.
