ли не взвод на пику нанизал, а в Восточной Пруссии от двух армий только смрадный дух остался. Русский генерал Самсонов застрелился, а какой-то Ренненкампф награду получил. Флуг да какой-то Флит войсками командуют. Тут вот по Волге городишко небольшой, Баронск. Немцы там живут, в степи колонии ихние. При царице Екатерине населились. Есть там Карл Шмидг. Тоже вроде меня купец. Встретились мы на днях, в пивную зашли. Сидим, пьем, про войну разговариваем. Думаешь, о чем он меня спросил? Да ведь как спросил! — Хозяин выпятил нижнюю губу, приподнял к носу палец и, пощуриваясь, зашепелявил: — «А скажить, гаспа-а-адин Горкин, у русский царь Николай Александровитш свой национальный генераль совсем подох? Флуг, Флит, Ренненкампф — это есть чистокровный немец. Баронск живет их племянник и дядьки». Что ты на это скажешь? А?
Чего же я скажу, Митрий Федорыч? — усмехнулся дедушка.
—Как — чего? А на что же тогда у нас царь? Куда он смотрит?
Дедушка опять усмехнулся:
На что же царю глядеть? На царицу, должно.
Вот то-то и беда,— вздохнул Горкин.— Он на царицу глядит, а она — на Григория Распутина. ' Переглядываются друг с дружкой, а мы Россию спасай.
Да это уж так,— согласился дедушка.
Ан не так! — затряс головой Горкин.— Макарыч вчера мне сказал, что ты в заведении нашем работать не хочешь. Верно это?
Верно,— подтвердил дедушка.
Это почему же? Плачу мало?
Нет, жалованье хорошее. А попрошу — прибавишь. Знаю это,— задумчиво заговорил дедушка.— Только, вршь, Митрий Федорыч, против совести дело-то. Душа у меня болит.
Это отчего же?
Ну, раз у нас на откровенность пошло, скажу. Только уговор, Митрий Федорыч: не серчать, если я обидное слово молвлю. Ты вот про воров речь вел, про мошенников с изменниками. А кто же им помогает? Генерал Самсонов застрелился, говоришь, а немцы нашей армией командуют. Это, стало быть, под ихним началом наших русских мужичков бьют да калечат. Так? Так. А теперь вот и задумайся: кому же мы помочь-то оказываем? И не такие ли мы с тобой убийцы, как и те, кто войну затеял? Такие же. Вот я и обду-мался. Два года я у тебя в убивцах прослужил, теперь, пожалуй, и хватит.
Дедушка замолчал и стал торопливо доставать из кармана кисет с трубкой.
Ну, а дальше?
А дальше вот прими у меня все бумаги, да поклонимся друг другу и разойдемся, как и не встречались.
А хочешь, сто рублей в месяц тебе положу? — ударил Горкин ладонью по столу.
И тысячу положишь — не возьму! — гордо и решительно ответил дедушка.
Тогда мясному делу крышка. Кончаю его,— тупо глядя на стол, сказал хозяин.— Без тебя, и Макарыч говорит, ничего не получится. Ну, иди,— отмахнулся он, но вдруг посмотрел на меня и быстро сказал:—А тебя из заведения не отпущу. Погуляй недельку — и на Волгу! А за то, что с Акимкой на бойне хорошо работали,— награда вам. У Макарыча получишь.
Когда мы пришли домой, Макарыч вручил мне эту награду: брюки, куртку из добротной серой вигони и ботинки с галошами.
Но лучшим подарком было письмо от Оли:
Дорогой Ромаша! Я теперь на жительстве в Саратове, у тетечкиной тети Людмилы Николаевны. Она очень ласковая, и я у нее за дочку. А жена дяди Сержанина, Дуня, как привезла меня, так я ее больше и не видала. Обещалась зайти, а не зашла. Я даже плакала от досады. К тетечке Наде нас с Людмилой Николаевной не пускают. Сколько ни ходили в тюремную контору, как ни просили, говорят — к ней нельзя. А еще я про вас с Акимкой в газете читала. И про вас, и про противного ротмистра Углянского. Очень смешно написано. Людмила Николаевна мне ту газету откуда-то приносила. Мы уж с ней смеялись-смеялись. Складно написано, как приговорки под пляс. Я заучивала, да не заучила, Людмила Николаевна газету унесла. Кое-чего только запомнила:
Охромеев-купец — тестюшка, А жандарм Углянский — зятюшка. Тесть казну на миллион накрыл, Зять на это и полглаза не открыл.
Дальше так:
А вот горкинских мальчишек, Ясноглазых ребятишек, И в злодеев и в воров оборотил И чудок было в тюрьму не посадил.
Больше ничего не запомнила. Людмила Николаевна сказала, что с Углянского жандармский мундир снимут, а солдатскую шинель оденут и на войну угонят...
Макарыч каждый день получает газету. Прочитать, что в ней написано про нас с Акимкой так хотелось, что я не выдержал и побежал к нему.
—Да ведь я этой газеты не получаю, Ромашка,— рассмеялся он.
А Углянского правда на войну угонят?
Едва ли. А вот из Балакова он уехал без аксельбантов.
Совсем уехал? — обрадовался я.
В эту минуту резко громыхнула щеколда на двери сенец, и в горницу вбежал Акимка:
—Мы с бабанькой приехали! Встречайте. А я домой побегу! — И он тут же исчез.
Вечером я надел подаренный Горкиным костюм, ботинки со скрипом и тупыми лакированными носками и, не чуя под собой земли, пошел на Завражную к Поярковым. Наряднее меня никого не было на улицах, и казалось — все, кого я ни встречал, смотрят на меня и удивляются. Под этими взглядами мне почему-то стыдно, и я тороплюсь, спотыкаюсь в необношенной обуви.
Стесненность эта пропала, едва я увидел Акимку в таком же костюме. Обдергивая коробившиеся полы куртки, он осматривал себя кругом, поддергивал брюки, водил носками ботинок, то и дело повторял:
—Вот это да!..
Тетка Пелагея хлопотала возле него. Она то отходила от Акимки, то, приближаясь, оправляла клапан на грудном кармане куртки, встряхивала рукав и тихонько посмеивалась.
Видал? — будто не замечая, что я такой же нарядный, спросил Акимка и провел ладонями от плеч до подола куртки. А сам выпрямился, выпятил грудь и вскинул голову. Стройный, чуть-чуть ниже матери и шире в плечах, он не был похож на мальчишку. Но вот лицо его дрогнуло, и он, привычно шмыгнув носом, принялся оглядывать и ощупывать мою куртку.— А у тебя пуговки почерней моих. Подкладка тоже разнится: на твоей синяя, а у меня, ишь, серая.
Да хватит тебе, Аким! — рассмеялась тетка Пелагея.— Станьте вы рядом, я на вас хоть погляжу.
Мы стали плечо в плечо, и нам было очень смешно под счастливым взглядом тетки Пелагеи. И вдруг, покусывая губы, она закачала головой и с осуждением произнесла:
—Большие уж, а глупые.
Потом мы рассматривали маленького Павлушку. Безбровый, носик как пуговка. Спит,
