какая выросла.
Махмут засмеялся, а бабаня махнула на Акимку ложкой:
—Молчи-ка ты, говорун! Ешьте вон с Романом да бегите хутор глядеть.
До конца завтрака все молчали, только дедушка иногда подавал голос:
Ромашка, Аким, Махмут Ибрагимыч, ешьте дюжее.
Хватает, Наумыч, большой спасибо. Теперь до полночи сытый хожу! — весело заговорил Махмут, выходя из-за стола.— Ехать мне надо. Вечером Горкин с женой на степь катаем.— Надевая чапан, он усмехнулся.— Беда, какой Горкин человек есть. Одна сторона — он добрый, другой сторона — сапсем шайтан с железными пальцами. Кого хочешь душит, думать не будет.
Мы с Акимкой прокатились на пошевнях за ворота, распрощались с Махмутом и пошли по хутору. Дом, в который мы въехали, рубленый, под крутой тесовой крышей, окна с одностворчатыми ставнями. От ворот протянулся высокий забор, а за ним опять ворота, а потом уже длинная саманная изба, по самые окошки заваленная снегом. И дом и изба, казалось, испуганно смотрели окнами в пустынную белую степь под низким седым зимним небом.
«А где же сад, роща, пруд?»—думал я, вспомнив доктора.
—Вон как тут!..— протянул Акимка и, поводя плечами, сказал: — Пойдем во дворы глядеть.
Вошли в первые же ворота. Просторный двор был заставлен сараями, лабазами, кладовыми, амбарушками, за ними тянулись базы для скота под пологими камышовыми навесами. А где-то дальше кипенно белел заснеженный пруд, за которым по пологому увалу, окутанные морозной дымкой, широко раскинулись сад и роща. Рощу рассекала аллея. В конце ее стоял красный кирпичный дом с белыми колоннами и голубым мезонином.
«Вон он где, хутор-то»,— подумалось мне. Но поделиться своими думами я не успел.
—Пойдем вон туда,— кивнул Акимка на сарай, возле которого суетилось несколько женщин и стоял широкоплечий чернобородый мужик в длинном, до земли, кожаном фартуке.
Мужик курил толстую цигарку и взмахивал рукой то на дверь сарая, то куда-то в сторону. Женщины тоже размахивали руками, отбегали от него, возвращались, растопыривали пальцы, приставляли их к голове. Все это делалось молча, лишь изредка кто-нибудь из женщин звонко и коротко смеялся.
Когда мы подошли, мужик посмотрел на нас кроткими голубыми глазами и, ткнув мне и Акимке в плечо пальцем, промычал два раза, потом третий раз, уже длиннее, и, сжав кулаки, изобразил, что он правит лошадью.
В эту минуту женщина подогнала к сараю большого круторогого быка и, набрасывая животному на рога налыгач, сказала:
—Немой он, мужик-то. Спрашивает, откуда вы приехали. Я ответил женщине. Она принялась показывать мужику на
нас, на рубленый дом, описывая пальцем на груди полукруг, и сердито хмурилась.
Мужик кивнул головой, взял у женщины налыгач и повел быка в сарай.
—Скот он режет. Митрофаном зовут. Уж такой работник, а ишь, немой,— с сожалением говорила женщина.
В сарае на помостье громоздилась убоина. К матицам на крюках были подвешены синеватые бараньи туши, у стен рядами висели гусаки В глубине сарая Митрофан втаскивал на широкую площадку, застланную соломой, быка. Тот упирался, встряхивал головой, мычал. Мычал и Митрофан. Двое мужиков, таких же дюжих, как он, подсунули, под быка жердину, приподняли ему зад, подтолкнули, и в ту же минуту Митрофан, хакнув, ударил кувалдой быка между рогами.
У меня помутилось в глазах, и я побежал из сарая. Было жутко, как в кошмарном сне. Однако скоро надо было к этому привыкать...
Когда мы вернулись домой, дедушка в белой рубахе, укрытый по грудь одеялом, лежал на постели, а бабаня орудовала ухватом в печке. Пламя отбрасывало от нее широкую фиолетовую тень на стену.
—Ой, бабанька, чего мы видали!..— закричал Акимка. Она шикнула на него и шепотом приказала:
—Не шуми! Наумыч трое суток не спал. Раздевайтесь и лезьте вон на полати. Да без гомону у меня...
На полатях пахло хмелем и кизячным дымком. Поделившись впечатлениями от прогулки по двору, мы с Акимкой принялись гадать, скоро ли Дашутка получит наше письмо, сколько Максим Петрович вышлет ей денег и как она будет добираться до Балакова.
Незаметно уснули.
Разбудила нас бабаня. В окно лился малиновый закат, и вся изба была в синих и розовых полосах. Дедушка в длиннополом полушубке стоял посреди избы, надевая шапку. Бабаня весело кивала нам:
—А ну, одевайтесь. На прогулку пойдем.
На дворе было пустынно и тихо. На сараях, кладовых висели замки. Дедушка, гремя связкой ключей, стал открывать их. Одни из сараев были завешаны шкурами, другие по двери забиты кулями с шерстью. В низеньком каменном лабазе стояли кадушки с толченым салом. Ввел нас дедушка и в тот сарай, где Митрофан зарезал быка. Он все время что-то тихо объяснял бабане, а она, качая головой, говорила:
—Не маленькая. Не пойму, так додумаюсь.
—Ну, а кто из вас в весах понимает? — обратился ко мне и к Акимке дедушка.
Когда мы еще работали в пакгаузах, мне не раз приходилось подменять дядю Сеню у площадки десятеричных весов. Здесь стояли такие же. Дедушка свалил на них тушу и попросил меня взвесить. Я взвесил, посчитал. В туше оказалось шесть пудов с двумя фунтами. Дедушка проверил и тихо сказал:
—Правильно, сынок.
Он сводил нас еще на базы, где под навесом у кормушек плотными рядами стояли коровы, быки, телушки, и, показывая на них, со вздохом произнес:
Еще шестьдесят восемь голов да триста баранов из кошар пригонят.
Ничего, управимся,— махнула рукой бабаня.— Давай-ка ключи.
Когда вернулись домой и сели ужинать, бабаня шумно вздохнула:
—Вот чего, ребятишки. Дедушку нынче уложим в постель, и нехай он отлеживается, а мы за него поработаем. В шесть-то глаз да шесть рук неужто его не заменим?
И мы заменили дедушку. Я стал у весов. Принимал убоину и отпускал ее десяти пароконным извозчикам, приезжавшим из Вольска через каждую ночь. Акимка отгружал шкуры и кули с шерстью. Бабаня наблюдала за всем и распоряжалась сбоем, направляя его в балаковскую мясную лавку, следила за посолкой сала, за обработкой кишок. Иногда мы не спали ночи, валились с ног от усталости, но поспевали везде.
Когда немой Митрофан с помощниками отдыхал, мы тоже отдыхали. Бабаня банила нас, поила крепким чаем, а потом все усаживались вокруг стола, и я читал какую-нибудь из своих книжек. Здесь тоже нашлись солдатки. Прослышав о том, что мы те самые горкинские мальчишки, которые сочиняют душевные письма на фронт, они стали заходить к нам по вечерам. Поначалу я отказывался, но бабаня решительно сказала:
—Пиши, Ромашка. Куда же они еще пойдут?
И я писал. Начал писать и Акимка. Писал коряво, но
