– Мне он нравится таким, как есть, – мечтательно отзывается дон Эрмохенес.
Брингас переводит на него взгляд. Над узким пальто с поднятым воротом далекий свет фонаря высвечивает лицо аббата, бледное среди окружающих его теней, подчеркивая худобу и изможденность, особенно заметные в сочетании с заношенным свалявшимся париком. В беспокойных глазах отражается этот далекий желтоватый свет.
– Вы живете здесь уже много дней, и все это время я был для вас своего рода Вергилием… Неужели вы в самом деле не замечаете того, что таится за всем этим? Неужели я был так неуклюж, что за фасадом этого Парижа, который вам так полюбился, не сумел обозначить зловещую силу, пробуждающуюся день ото дня, силу, которая в один прекрасный день сотрет в порошок эту обманчивую безмятежность? Выходит, мало было моих рассуждений и доводов, чтобы убедить вас в том, что и этот город, и мир, который он собой представляет, приговорены к смерти?
Повисает напряженная тишина. Повернувшись к Брингасу, адмирал терпеливо ждет, чтобы тот продолжил свою речь; дон Эрмохенес, застигнутый врасплох, растерянно кивает. Библиотекарь никак не ожидал, что безобидный разговор устремится в столь неожиданное русло.
– Целебный яд, – напирает Брингас, – спасительная отрава, которая прикончит этот мир лжи и несправедливости, эту ветхую театральную декорацию, завтра отправится с вами в путь. И я горжусь, что был причастен к этому… Вообразить нельзя более благородной задачи, нежели доставить «Энциклопедию», а точнее, то, что она собой представляет, в самое сердце темной и дикой Испании, отправившей меня в изгнание.
Дон Эрмохенес немного успокаивается.
– Вы, сеньор аббат, человек редкого благородства…
Брингас ударяет ладонью по каменному парапету:
– Дьявол! Не произносите в моем присутствии это слово, отравленное теми, кто использует его как титул.
– В таком случае редкой чистоты чувств, – поправляет сам себя библиотекарь.
– Тоже не годится.
– Ладно, тогда так: ваша любовь к человечеству…
Брингас воздевает руки, подобно пастырю на паперти, словно призывает в свидетели саму Сену.
– Я был уверен, что все эти дни изъяснялся доходчиво. Мной движет вовсе не любовь к человечеству, а презрение!
– Уверен, вы преувеличиваете, – вздрагивает дон Эрмохенес. – Вы…
– Ничего я не преувеличиваю! Человеческое существо – тупая тварь, и к действию понуждают ее не благие помыслы, а исключительно чей-то хлыст. Чтобы воспитать нового человека, который превратит мир в гармоничное и приемлемое для жизни место, необходим промежуточный, переходный этап, когда рыцари высоких идей и решительных мер, подобные мне, заставят мир увидеть то, что видеть он категорически отказывается.
– Для этого существуют школы, дорогой аббат, – любезно прерывает его адмирал. – Я имею в виду воспитание нового человека.
– Школы не помогут, если прежде них не возведут эшафоты.
Дон Эрмохенес мгновенно выходит из себя.
– Бог с вами, что вы такое говорите!
Его слова вызывают у Брингаса приступ гомерического хохота.
– Вот уж кто не имеет к этому никакого отношения, если он вообще имеет отношение хоть к чему-то! Вы апеллируете к Богу, чьи министры до сих пор не признают прививок против оспы, потому что это противоречит Божьему замыслу! Они норовят вмешаться даже в это!
– Давайте оставим в покое Бога и его министров.
– О, именно этого я и хотел бы. Потому что менять знаки времени – дело не Бога, а человека. Именно за этим вы прибыли в Париж, и с этим же связана ваша бесценная поклажа, которую вы увезете с собой в Испанию. Ох уж эта Испания… Ей потребны лишь хлебная корка да коррида. Она ненавидит все новое и терпеть не может, когда тревожат ее праздность, лень и нелюбовь ко всякому труду.
– Наше путешествие в Париж доказывает, что не все так плохо, – возражает дон Эрмохенес.
– Нескольких книг недостаточно, чтобы пробудить нашу несчастную родину, сеньоры. Требуется нечто большее. Хорошая встряска, которая пробудит от летаргического сна этот жалкий народ, достойный сострадания, которому Европа ничем не обязана за истекший век. Такой же никчемный для мира, как и для себя самого.
– Снова вы про вашу революцию, – вздыхает библиотекарь.
– Естественно. А про что еще? Здесь необходимо тотальное потрясение, чудовищный шок, революция, которая потрясет основы мира. Безнадежная испанская глухота не из тех недугов, которые излечиваются цивилизованным способом. Нужен огонь, чтобы прижечь гангрену, разлагающую ее заживо!
– Значит, вы считаете, что нашу родину спасут эшафоты?
– А как иначе? Что еще может изменить страну, где при получении профессии лекарь или хирург клянутся в том, что обязуются защищать непорочное зачатие Девы Марии?
Они двинулись вдоль парапета в направлении моста.
– Я провожу вас, – говорит Брингас. – Ведь это наша с вами последняя прогулка.
Они шагают в тишине, размышляя о том, что только что обсуждали. Луна, восходя над крышами домов, освещает русло реки между двумя берегами и подсвечивает вдали фантастические очертания Нотр-Дам.
– В конечном итоге, – внезапно говорит Брингас, – путешествия, подобные вашему, не имеют ни малейшего смысла до тех пор, пока все остается таким, как есть. Пока не разрушена сама система нашего образования и всего того, что является наиболее темной и никчемной особенностью, присущей человеческой породе.
– Сильно сказано, – ободряет его адмирал.
– Звучало бы еще сильнее, если бы моя рука могла заставить услышать эти слова.
– Вы говорите о массовых убийствах?
– Поверьте, в них нет ничего плохого! Массовых, а главное – быстрых и беспощадных. И только после этого школы, где будут учиться дети, разлученные со своими матерями, как в древней Спарте. Этих детей научат быть гражданами с самых ранних лет. Со всеми добродетелями и со всей жестокостью, которые подразумевает это слово. А тот, кто не…
– А вы не считаете, что всякое человеческое существо можно воспитать гуманными методами? В конечном итоге культура – источник радости, потому что именно она пробуждает народное сознание.
– Сомневаюсь. По крайней мере, это касается не всех и не на первом этапе. Сброд не создан для того, чтобы думать.
Раздался тихий, едва различимый и, как всегда, завораживающий смех адмирала.
– По-моему, вы зашли не туда, сеньор аббат. Противоречите сами себе. Насчет сброда имел обыкновение порассуждать Вольтер, которого вы не слишком почитаете.
– Видите ли, этот лизоблюд и любитель роскоши кое в чем прав, – живо соглашается Брингас. – На самом деле, человеческое существо, которое, по сути, не более чем жалкое порождение низменных страстей, воспитывают лишь просвещение и страх… Или, лучше сказать, боязнь последствий в том случае, если он не подчинится велениям разума, или тех, кто является его воплощением… Вспомните, что у великого Жан-Жака – а уж он-то действительно велик – тоже имелись свои сомнения, и сомнения вполне обоснованные – в положительном влиянии массовой культуры.
– Да, но Руссо не говорил о массовых казнях и прочих дикостях.
– Ну и что? Мы уже достаточно выросли, чтобы быть чуточку жестокими.
– Вы намекаете на то, что без му́ки нет науки?
– Именно так, сеньоры.
У подножия статуи Генриха Четвертого они поравнялись с патрулем французских гвардейцев. Фонарь на ограде освещает синюю форму и солдат, дремлющих прямо на ступеньках. Один из них, вооруженный ружьем со штыком, подходит к ним, бегло осматривает всех троих и возвращается на свой пост, не произнеся ни слова. «Добрый ночи», – успевает сказать ему адмирал, поднеся руку к треуголке.
– Вы искренне верите, – продолжает Брингас, – что достаточно доставить «Энциклопедию» в Академию, напечатать словари и все прочее, и народ, получив эти книги и все то, что они символизируют, постепенно станет счастливым?
– У адмирала, может, и есть сомнения, – соглашается дон Эрмохенес, – однако я в этом убежден полностью.
– А вот я нисколько! Нация, у которой есть свои ремесла, искусства, философы и книги, не обязательно удостаивается при этом лучших правителей. Она бы и дальше отлично просуществовала под той же самой пятой. Просвещенная тирания, какой бы просвещенной она ни была, не перестает быть тиранией… Нам предстоит покончить с этим, уничтожить на корню. Стереть с лица земли противников прогресса. Поотрывать им всем головы!
– Правда? А как? – с холодной вежливостью любопытствует адмирал.
– Сперва привлечь на свою сторону нынешних членов правящего класса, просвещенных по велению сердца или ради моды, а затем, добившись свержения монархии, устранить их.
– Ух ты! А это как?
– Да очень просто: истребить, и дело с концом.
Дон Эрмохенес в ужасе крестится:
– Боже…
– Вы этого желаете Франции? – любопытствует адмирал. – И Испании, я полагаю, тоже?
