ночью он молился и громко рыдал. Вне всякого сомнения, ему удалось избавиться от увлечения алкоголем, и теперь инстинкты и кровь суровых контрагентов, из которых он происходил, все-таки взяли верх. Иногда это было даже хорошо, хотя временами я боялся, что он сойдет с ума. И конечно, как компаньон он более уже не подходил мне, все осталось в прошлом…
Перестав думать о бесполезных вещах и забыв о том, что люди Билали совершенно такие же, как те, с кем мы сражались, я заснул прямо у них под боком, как делаю это всегда, чтобы проснуться через час совершенно отдохнувшим. Ханс, когда я заснул, уже спал, свернувшись у моих ног, как желтая собака. Когда солнце начало пригревать, он поднял меня с криком: «Проснитесь, баас, они идут!»
Я вскочил, схватившись за ружье, потому что подумал, что на нас снова напали, но увидел Билали, который шел во главе процессии, несшей четыре пары носилок, сделанных из бамбука, с травяным пологом для тени. Носилки несли крепкие амахаггеры. Две пары носилок были предназначены для Робертсона и меня, другие — для раненых. Умслопогас, оставшиеся в живых зулусы и Ханс должны были идти пешком.
— Как вам удалось так быстро все сделать? — спросил я, оценив красивую и мастерскую работу.
— Мы не делали их, Бодрствующий в ночи, мы принесли их с собой в свернутом виде. Та, чье слово закон, посмотрела в свой бинокль и сказала, что нужно четверо носилок, кроме моих, вон те — двое для белых господ и двое для раненых чернокожих, отсюда и такое число.
— Да… — ответил я неуверенно, удивляясь тому биноклю, который дал той женщине такую информацию.
Перед тем как я смог задать еще один вопрос, Билали добавил:
— Я был бы рад сообщить вам, что мои люди поймали тех мятежников, которые осмелились напасть на вас, в самом деле восемь или десять из них были ранены вашими пулями или топорами, и мы предали их смерти так, как надо. — И он чуть улыбнулся. — Но, увы, остальные убежали чересчур далеко, и было слишком опасно преследовать их среди скал. Пойдемте сейчас, мой господин, потому что дорога крутая и опасная и мы должны двигаться быстро, если хотим засветло достичь древнего священного города, где живет Та, чье слово закон.
Объяснив все Робертсону и Умслопогасу, который сказал, что никому не позволит нести себя, как старую женщину или как тело на щите, и, проследив, чтобы раненые зулусы были хорошо устроены, мы с Робертсоном уселись в носилки, которые оказались очень удобными и легкими.
Затем, когда наши вещи уже были собраны крючконосыми носильщиками, которым мы были вынуждены доверять, хотя и несли сами свои ружья и часть снаряжения, мы отправились в путь. Сначала шли люди Билали, затем двигались носилки с ранеными, по обеим сторонам которых шли Умслопогас и три нераненых зулуса, затем носилки с Билали, затем мои, рядом с которыми бежал Ханс, затем носилки Робертсона и, наконец, оставшиеся амахаггеры и свободные носильщики.
— Теперь я вижу, баас, — сказал Ханс, просовывая на бегу голову за занавеску, — что вон тот белобородый никак не может быть вашим единородным отцом.
— Почему же? — спросил я, хотя все было и так очевидно.
— Потому что, баас, если бы это был он, он не заставил бы Ханса, о котором всегда думал так хорошо, бежать под палящими лучами солнца, как собаку, в то время как остальные едут в носилках, точно важные белые дамы.
— Чем нести чепуху, лучше береги дыхание, Ханс, — сказал я. — Мне кажется, нам предстоит еще долгий путь.
Путь нам действительно предстоял неблизкий. После того как мы подошли к склону холма, процессия замедлила ход. Мы начали наш путь около десяти часов утра, ведь битва, после которой прошло не так много времени, началась вскоре после рассвета, и было три часа дня, когда мы достигли основания крутого холма, что я заметил раньше.
Здесь, у подножия высокой каменной колонны, которую я видел несколько дней назад, мы остановились и съели оставшееся мясо. Амахаггеры довольствовались своей пищей, — казалось, она состояла из большого количества простокваши, называемой зулусами «маас», и крупных ломтей хлеба.
Я заметил, что это были очень любопытные люди. Они сидели молча, на их смелых лицах не было даже подобия улыбки. Каким-то образом мне удалось незаметно рассмотреть их. Робертсон был занят тем же, поскольку в один из редких моментов просветления он отметил, что они «не очень умны». Затем добавил:
— Спросите этого старого мудреца, который может быть одним из библейских проповедников, пришедших в нашу жизнь, что эти людоеды сделали с моей дочерью.
Я спросил. Вот что сказал Билали:
— Они увели ее с собой, чтобы сделать своей королевой, поскольку отреклись от своей собственной. Их королева обязательно должна быть белой женщиной. Скажи ему также, что Та, чье слово закон, будет бороться с ними и, может быть, вернет ее, если те не убьют ее первыми.
— О! — Робертсон повторил то, что я перевел ему. — Если не убьют ее первыми или еще хуже… — И опять погрузился в свое обычное молчание.
Мы снова отправились в путь, двигаясь прямо к отвесной черной скале высотой в тысячу футов или больше. Мы с Робертсоном спрыгнули с носилок, чтобы облегчить путь носильщикам. Билали, однако, остался в паланкине, его не интересовали неудобства других. Он лишь приказал взять еще носильщиков. Я не мог представить, как мы преодолеем эту гору. Похожая мысль возникла и у Умслопогаса, который посмотрел на нее и сказал:
— Если мы и заберемся наверх, Макумазан, думаю, что единственная, кого мы там увидим, — это маленькая желтая обезьяна. — И указал на Ханса своим топором.
— Если я это сделаю, — ответил тот с достоинством, потому что ненавидел, когда зулусы называли его желтой обезьяной, — будь уверен, что
