Вячеслав Запольских
СЕКРЕТНАЯ ТАЙНА
Глава первая
Мягко шуршат шины. «Чайка» несется по улице мимо домов с увитыми плющом фасадами, мимо лабораторных корпусов, серебристых куполов астрономических обсерваторий, мимо гигантских синхрофазотронов, утопающих в зелени весенней листвы. Кое-где на дороге попадаются лужицы, оставленные поливочной машиной, и тогда из-под колес разлетаются длинные брызги.
Подъезжаем. Я выхожу из «Чайки» и меня встречает секретарь-референт с мешком, доверху набитым утренними международными телеграммами.
— С добрым утром, Андрей Александрович, — говорит он, распахивает двери и пропускает вперед.
Знакомая лестница, по бокам которой расставлены кадки с тропическими растениями, вывезенными мною из многочисленных экспедиций в экзотические страны. Знакомый холл, украшенный картинами Шишкина и Айвазовского. Дверь, обшитая крокодиловой кожей:
АКАДЕМИК А. А. МЕХАНОШИН
Посреди кабинета — лунный глобус в 1/50000 натуральной величины. За ним — рабочий стол с тремя телефонами. Черный — внутренний, желтый — межконтинентальный, зеленый в белый горошек — для космической связи. Я снимаю пиджак, кладу его на спинку кресла и сажусь. Звонит желтый телефон.
— Алло! Да, академик Механошин. Нет, не могу. В среду у меня симпозиум в Канберре по проблемам тензорной таксидермии. В пятницу заседание Всепланетного конгресса палеокибернетиков. А в воскресенье я еду в окрестности Кунгура по грибы. Позвоните через неделю.
Дз-з-з!
— Алло! Да не волнуйтесь так, держите себя в руках… Коагулянтность не синкретизируется? А зачем ее синкретизировать? Зря вы все усложняете. Просто у вас дюза правого орбитального двигателя засорилась. Не верите — сходите, продуйте.
В открывшуюся дверь секретарь-референт вкатывает столик на колеси… На воздушной подушке. Телеграммы. Приглашения. Просьбы выслать автограф. А также бутылочка крем-соды и кусок лимонного торта. Просматриваю утреннюю корреспонденцию, наливая в стакан газировку, вонзаю ложку в рыхлую лимонную сладость. И тут звонит черный телефон.
— Алло, Механошин слушает.
— Привет! Это самое… Как у тебя насчет теоремы на сорок пятой странице?
— Еще не брался.
— А по инглишу что задали, не помнишь?
— Пересказ текста, вроде бы… Да ну тебя! Позвони лучше Макагоновой.
Я бросил трубку. У Патласова просто талант падать на людей с неба в самый неподходящий момент.
В последний раз прошелестела листва над гигантскими синхрофазотронами, растаял во рту вкус лимонного торта, и весеннее утро окончательно перешло в довольно-таки пасмурный вечер.
Над моим письменным столом прикноплен портрет Альберта Эйнштейна. Говорят, в школе Эйнштейн был двоечником. Зато потом открыл теорию относительности и много чего еще.
А я никогда не буду знаменитым ученым, потому что даже двоечником мне быть не дано. Эта афористичная мысль принадлежит папе. У него вообще очень много глубоких мыслей, а я, его родной сын, мучительно средний человек. Заурядный. На твердую тройку.
Когда я проявляю свою огорчительную заурядность, папа с сожалением изучает мой ничем не привлекательный облик, и говорит:
— Н-да. Мельчаем. Уходит эпоха титанов.
У мамы мыслей не так много и они не такие афористичные, но они нравятся мне больше. Мама утверждает, что неталантливых людей нет. Нужно только настойчиво разыскивать область для применения своих скрытых дарований. Когда найдешь, тогда станешь не только Эйнштейном, но кое-кем и почище. Так говорит мама.
Я честно искал эту область. Записался в секцию дельтапланеризма, но там приходилось иметь дело с клеем, опилками и чертежами поперечных разрезов. Потом я решил писать стихи. Для этого приобрел толстую общую тетрадку. Она и сейчас лежит в ящике моего письменного стола с одним-единственным произведением:
«Выйдут трое из тарелки,Вытаращат гляделки,И шагалками пойдут,И хваталками возьмут».
Это стихотворение я отдал в редколлегию классной стенгазеты. Его приняли и коварно поместили в сатирическом отделе «Царапка». С ядовитым комментарием.
Когда в школе учредился кружок утопистики, то очень многие в него записались. Руководитель кружка физик Олег Леонидович выдвинул идею, что, мол, Утопия — это воображаемый мир, который можно населять несообразностями и нелепицами, не особенно считаясь с фундаментальными законами природы. Так давайте же будем высказывать безумные идеи и развивать нестандартное мышление!
На втором заседании очередь дошла и до меня. Олег Леонидович спросил: могу ли я себе представить впуклый шар? Я стал представлять и, видимо, увлекся. Зажмурился, растопырился и стал локтями выделывать разные параболы с гипотенузами, таким образом помогая голове вывернуть шар наизнанку. Наши интеллектуальные утописты даже смеяться надо мной не стали. Оказалось, нужно было просто представить себя внутри шара, и тогда он, действительно, куда ни глянь, везде будет впуклый.
Видимо, единственное, что мне остается — это коллекционировать марки и петь в хоре при домоуправлении.
Вот к такому удручающему выводу я однажды пришел, сидя за столом в своей комнате и разглядывая на подоконнике голубей.
В прихожей щелкнул выключатель и загорелся свет. Я выбежал в коридор. У полочки с зеркалом стояла мама и раздумывала: красить губы или нет? Папа стоял на левой ноге, тер щеткой правую штанину своих самых новых коричневых брюк. Мама, наконец, решила: красить, и открыла патрончик с губной помадой. Но помады там не оказалось. Только на донышке чуть-чуть.
— Принеси с кухни спичку! — скомандовала она. Я принес. Мама аккуратно выскребла из патрончика свою парадную красоту и заслонила собой зеркало.
— В оперный идете? — поинтересовался я. — Вторую часть «Войны и мира» зырить?
— Лишу наследства, — пообещала мама, размазывая помаду мизинцем по губам. — Чтоб я больше таких слов не слышала. Пользуйся великим и могучим, а то никогда не станешь культурным человеком.
— Ага, — сказал я. — А между прочим, культурные люди пишут в «Литературке», что с классикой необходимо знакомиться по первоисточникам, а не по экранизации.
— Мы идем не в кино, а в театр.
— Ну, по эсценизации.
— Сам ты эсценизатор, — холодно заметил папа и уронил щетку.
— Может быть, — согласился я, чувствуя в звучании этого слова что-то обидное. — Только я, между прочим, первую часть этого замечательного спектакля видел. Там Наташа Ростова пела: «Соня, Соня, я приняла мышьяк!». А потом как гробанется — декорации загремели.
— Пожалуй, он прав, — вздохнула мама, подавая упавшую щетку папе. — Действительно, не самое удачное место. Даже просто глупое какое-то… Погоди, ты сказал, что видел первую часть? Что, в школе организовали экскурсию в оперный?
— «Культпоход» это называется, — ответил я. — Только вот на вторую часть вывести никак не соберутся. Ну, да и не обязательно. Я «Войну и мир» в постановке Бондарчука видел, и что там дальше будет — знаю.
— Тихий ужас, — подытожила мама. — Скоро они со сказкой о репке по экранизации знакомиться будут.
— Почему «скоро»? — удивился я. — Про репку мультик показывали, когда я еще читать не умел.
— «Илиада», — сказал папа. — Это никакому «Мосфильму» с Голливудом не осилить. Пошли, Иринка. А ты сиди смирно и закрой лапой нос. И читай «Илиаду».
— И пол вымой! — выдвинула идею мама, открывая дверь.
— Или уроки выучи! — и папа вышел вслед за мамой, споткнувшись о порог. Свет они выключить забыли. Надо же, какие культурные! Из «Илиады» вместе с «Одиссеей» режиссер Кончаловский давно телесериал сделал, с американскими актерами. И «закрой лапой нос» — это из мультика. Про белого медвежонка Умку. Ему мама-медведица советовала закрывать нос лапой, потому что у белых медведей нос — единственная черная точка, и он среди полярных снегов контрастно выделяется.
Я подошел к стеллажу и вытащил «Илиаду».
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,Грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял:Многие души могучие славных героев низринулВ мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотояднымПтицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля)…».
Уроки, что ли, выучить? Теорема на сорок второй странице — это, кажется, про какие-то треугольники. Интересно, а Бермудский треугольник равнобедренный или равносторонний?
В конце концов, я решил вымыть пол. Но кран в ванной хрипло зажурчал, выплюнул в ведро ржавую каплю и затих.
— Гнев, богиня, воспой Ахиллеса! — сказал я и утащил ведро обратно в чулан.
А когда вернулся в комнату, сразу и не смог сообразить — или у меня в глазах потемнело, или солнечное затмение началось. Из окна в комнату больше не проникал свет. Там, за стеклами, не было видно ничего, кроме тусклого серого тумана. Не успел я как следует испугаться, как в полной тишине вдруг прогрохотал гром, будто молния ударила совсем рядом. Воздух в комнате наполнился озоном, как во время настоящей грозы. И тотчас же туман за окном исчез, вновь разлился дневной свет.
