Стивен Кинг
Костел из костей
«Когда путешествуешь к сердцу тьмы
страх перестаёт быть эмоцией – это просто
конечный пункт твоего назначения…»
С. Кинг
…А ну-ка плесни мне ещё этой кислой мочи,
которая в вашем гадюшнике пивом зовётся!
А сам не елозь. Посиди пять минут, помолчи,
пока я слегка успокоюсь… Ишь, сердце как бьётся!
Как будто я всё ещё там, где костёл из костей
в ущелье за чащею джунглей белеет парадно
в надежде дождаться случайно забредших гостей,
которым уже никогда не вернуться обратно.
Плесни, говорю, мне полнее, туды-т твою мать!
И знай: я и врезать могу – я ещё не калека!..
В тот грёбанный день, когда вышли мы счастье искать,
нас было в отряде всего – тридцать два человека.
Лишь трое из нас до конца прошагали маршрут,
на каждом шагу глядя в карту да в чьи-то записки.
Назад же – вернулся лишь я… коль я пью с тобой тут…
Ну что ты стоишь, как мудак! Притащи лучше виски!
Лишь трое дошли до горы, что виднелась вдали –
то Мэннинг да Реву и я… Только хрена в том толку,
коль я, как и прежде, опять нахожусь на мели,
а прочие – смерти достались, как кролики волку?..
Плевать мне на Мэннинга! Это его кошелёк
завлёк нас в такие места, что не сыщешь дряннее.
Пусть вечно душа его вьётся там, как мотылёк…
Не правда ли, жизнь эта – чудо? Я просто хренею!
Так вот… опусти-ка монетку ещё в автомат –
пускай дребезжит, чтобы было не страшно припомнить
о трупах – числом двадцать девять, – которых тот март
оставил в лесу, чашу ужаса тем переполнив.
Средь нас была баба одна. Я скажу – повезло
тому, кто ночами влезал под её одеяло.
Хоть зад узковат, как на кляче английской седло,
но сиськи – шикарные! Тут она не подкачала.
Она стала первой среди двадцати девяти.
Болтала, болтала – и вдруг умерла мимоходом.
Ну что тут поделать? Не всем нам судилось дойти
до призрачной цели, намеченной этим походом.
Её мы нашли, когда тихо забрезжил восход,
уткнувшейся носом в костёр… Что ты куришь так нервно?
Ты думаешь, ты – царь природы? Так член тебе в рот!
И два – твоей матери! Та ещё шлюха, наверно…
Так вот, эта баба – она антрополог была,
и наш голубой докторишка, гордясь своей ролью,
сказал, что, похоже, она от того умерла,
что сердце её вдруг пронзило внезапною болью.
Врачишке виднее – он свой медицинский туман
шесть лет в институте жевал на мудрёной латыни.
А ты, христолюбец, плеснул бы мне джина в стакан,
без джина – нет жизни, не зря его любят блатные.
И слушай, что дальше… А дальше – был полный абзац!
Врубаешься? Карсон – подох от какой-то колючки.
На ветку ногой наступил, и она ему – бац! –
проткнула ботинок и в палец вонзилась там, сучка.
Когда тот ботинок мы срезали парню с ноги –
она была чёрной уже, как чернила кальмара
иль Мэннинга кровь… Он всё к Богу взывал: «Помоги!» –
но Бог предпочёл не заметить начала кошмара.
Рестона с Полгоем угробил укус пауков,
которые ночью залезли в их личные вещи.
Они были больше размерами двух кулаков,
составленных вместе! А челюсти – в точности клещи.
Потом Акермана гадюка ужалила в нос,
свисавшая с дерева рядом с тропой, как лиана.
О, как он орал! Он от боли лицо себе свёз,
им в пальмовый ствол колотясь, как безумный иль пьяный.
Жизнь – мерзкая штука. И всё же, чувак, ты не прав,
когда с постной рожей сидишь, не умея смеяться.
Чего ты дрожишь? Не тебя ведь захавал удав!
Ты можешь бухать целый день, и вообще – наслаждаться.
У нас же – Джавьер оступился случайно с моста
и плюхнулся в речку… Когда мы его отловили,
и наш лекаришка дыханием «в рот изо рта»
пытался его оживить, ну, а мы все застыли –
из глотки Джавьера внезапно ему же на грудь,
как пробка из бочки с шампанским, исторглась пиявка –
огромная, как помидор, неприятная – жуть!
Такая вот, блин, оказалась, в игре этой ставка.
Вот так, брат, француза подвёл этот грёбаный мост.
Когда он скончался, вдруг Мэннинг сказал, что пиявки
успели проникнуть сквозь глотку ему прямо в мозг,
а доктор добавил, что также проникли и в плавки.
По-правде сказать, я не верил тогда в чудеса.
Но час погодя, когда мы с нашим другом прощались,
я вдруг посмотрел на него, и увидел – глаза
на мёртвом лице, как живые, в глазницах вращались!
(О, как это было ужасно! Доныне во сне
видение это приходит кошмаром ко мне…)
Тем временем в джунглях сгущался тревожащий мрак,
истошными криками нас то и дело пугая.
Орали в листве попугаи на наглых макак,
макаки вопили в ответ на дурных попугаев.
Не помню, сказал я тебе – про пиявку в штанах?
Надеюсь, ты сам понимаешь, что там она ела…
Но что за дерьмо – в наших кружках? И как вы – в чинах! –
себе позволяете пить это? Странное дело!
Увы, и для доктора – жизни мучительный груз
утратил свой вес, как бывает порой на похмелье.
На шаг отошёл он с тропы – и лишь возглас и хруст
до нас донеслись из глухого провала ущелья.
Разбился – в лепёшку! Ведь там было метров пятьсот!..
И ты продолжаешь твердить мне, что жизнь – Божий дар нам?
Она – как пиявка, что кровь нам из глотки сосёт!
Как пропасть, где всё оборвётся с последним ударом.
Какой Божий дар? Уж скорее, она – это суп,
что варит Господь из двуногих костлявых отбросов…
А впрочем, не слушай. Порой я такое несу!..
(Под действием виски – вещаю, как старый философ.)
Но фиг с ним, забудем. Что проку погибших считать?
Я нынче надрался. Один хрен, все сдохнем когда-то,
как Тиммонс, Рострой, докторишка… Их там до черта
осталось лежать среди джунглей, как в битве солдаты.
Одних – лихорадка скосила. Другие – в пути
какую-то дрянь подцепили, загнувшись в мученьях.
Короче, к вершине горы умудрились дойти
лишь Мэннинг да Реву и я… Но и я облегченье
могу ощущать лишь тогда, когда грудь обожжёт
мне джином иль виски, иль добрым глотком русской водки.
Они – мой хинин. И коль ты не совсем идиот,
налей мне в стакан, чтоб не брякнуться с ножиком в глотке!
Гляди, моё солнышко, если я вдруг не допью –
то в шею твою могу впиться, как в горло бутылки…
Принёс? Молодец… Слушай дальше балладу мою.
Какого ей хрена пылиться в башке, как в копилке?
Мы вышли к дороге. И Мэннинг воскликнул: «Она!» –
увидев тропу, что сквозь гущу лесов протоптали
стада мастодонтов, шагая во все времена
к черте, за которой их ждали посмертные дали.
И эта дорога нас к пику горы повела.
Я был тогда молод… Не смейся, сейчас меня видя –
ведь это твой завтрашний день здесь сидит у стола
в таком затрапезном и непрезентабельном виде.
Осилив дорогу, мы молча смахнули слезу…
Вверху – было небо. И реяли птицы – внизу…
Увидев заветную цель, Мэннинг пулей вперёд
помчался, не в силах сдержать своего нетерпенья.
Мы тоже рванули, спеша посмотреть, что нас ждёт
за видимой кромкой, таящей своё откровенье.
И в страшном ущелье, что вдруг распахнулось у ног,
белел, упираясь в крутого откоса наклонность,
похожий на храм, что возвёл мастодонтовый бог,
из тысяч костей и скелетов огромнейший конус!
«Ты видишь?!» – схватил меня Мэннинг дрожащей рукой
за клочья лохмотьев, что были когда-то одеждой.
И, глядя вокруг – на безмолвный и вечный покой,
я вымолвил: «Вижу!» – и он тронул Реву с надеждой.
Но прежде, чем тот для ответа успел раскрыть рот,
у нас за спиною вдруг грянули грома раскаты –
как будто планете внезапно скрутило живот,
и ей пришлось пёрднуть в собрании аристократов!
Но Мэннинг не слышал. Он словно застыл, глядя вниз –
туда, где, омытая ливнями сотен столетий,
белела под солнцем, как им завоёванный приз,
та церковь из тысяч огромных слоновьих скелетов.
Но гром нарастал. От него даже землю трясло,
в которой остались Рострой, докторишка и наша
учёная – с задом худым, как на кляче седло,
и с сиськами – каждая! – словно античная чаша.
И, выйдя из джунглей, волной накатили слоны
