АРГО
ПРЕДИСЛОВИЕ
Собранные в «Арго» стихотворения написаны в разное время за период с 1905 по 1913 год. написаны они в совершенно различные часы жизни, под влиянием различных переживаний, стремлений и влияний, на разных ступенях пути. Тем не менее, собранные вместе, они являют внутреннее единство. Далекие всякой гармоничности, всякой последовательности достижения, они кажутся неизбежными в самой смене путей, пройденных исканий, изменивших разбитых надежд и помраченных кумиров. Три внешне различных пути внутренне объединены здесь, и нет теснее объединения, чем неизбежный переход явления в свою противоположность. Тем вернее приходят все эти три пути к пути единственному и незыблемому, тем неизбежнее несбывшиеся мечты о новом превращаются в восстановление забытых обетов, ибо без исправления нарушенного, без возврата к оставленному нет пути вперед, пока утраченный Рай позади нас.
Современному поэту, все еще ревниво стремящемуся остаться только поэтом, но уже властно увлеченному потоком всеразрушения, потрясенному и ужаснувшемуся до конца, столь естественно отдаться голосам детства, этого малого утраченного Рая — призракам, снам и сказкам, которым не дано повториться никогда; только призраки детства — всегда реальны, только детские сны не знают пробуждения, сказки — конца, только поэзия детства чиста и незабываема. Но сны и сказки детства понятны и живы лишь для детской души. и как бы ни верилось в их возврат, они не вернутся; голоса детства оказываются слабой песенкой Табакерки с музыкой: вышел завод, гаснут огоньки елки, тают Ангелы, сны улетают, нет забвения, и Рай еще невозвратнее.
Тогда в тишине и пустоте отчаяния, подобно блуждающему огоньку, вспыхивает Голубой цветок, как иная весть об ином Рае, как звезда любящих, как чудо Мечты, вечно цветущей, как ключ в тайное царство единой и вечной песни, как путь посвящения в последнюю тайну сердца, как знамение новой религии менестрелей, «религии любви», как знак избранников и мучеников вечно-женственного.
Но ужасна тайна Голубого цветка! Кто поверит ему и пойдет за ним, тот под последним покровом тайны увидит лишь свой собственный лик. Кто узрит его, станет безумным!
Но, утратив мерцание чистой мечты, душа не вернется на землю, ибо на земле нет ничего, чего не было бы в царстве грезы; в самом безумии, в беспокойных изломах и изысканной прихотливости сочетаний, в опьянении странным и причудливым миром искусственного, в бреду самосозерцания, убегая от земли и неба в искусственный рай, в царство
Гобеленов, в вечный маскарад бессмертных теней, и дыша экзотической властью Орхидеи, она, утомленная непрестанным творчеством призраков, неизбежно погрузится в небытие и полное самоотрицание. Тогда лишь встанет перед ней во всей своей неотразимой правде сознание, что она заблудилась безнадежно, что не обрести ей золотого руна, что прикован к месту и вечно будет стоять ее волшебный корабль
Арго, что призрачным и ложным был весь ее путь с самого начала, и бодлеровское «Il est trop tard!» и безумный смех
Заратустры прозвучат над ней.
Увидев всю ложь своих путей, не раньше сможет поэт понять, что не впереди, а позади его истинный путь и тайная цель его исканий, что не обманут он голосами зовущими, но сам предал и позабыл обеты, принятые некогда перед истинным небом и не свершенные, что, не исполнив данных обетов, безумно искать иных. И что эти Забытые обеты — навсегда. Он увидит свой утраченный небесный Рай далеко позади себя столь же прекрасным, как и всегда, и все те же неизменные три пути к нему: путь нищеты духовной, чистоты и смирения. Три пути эти — едины! Они — единственны!
Кто принял их, для того других путей быть не может, они не созданы и не найдены, они указаны свыше, заповеданы навеки! Тому, кто решил им следовать, предстают три великих и вечных символа, равных которым не было и не будет: крест монаха, чаша рыцаря и посох пилигрима!
Воспевший достойно эти три пути и эти три символа станет воистину поэтом религиозным, принявший их до конца — святым. Но даже и тот, чей голос слаб и шаг нетверд, сможет до земли преклониться перед совершенством и святостью этого старого и вечно нового пути, повторить забытые, несвершенные обеты, оплакать все былые падения и измены и, еще не видя Рая и Иерусалима Небесного. воспеть, как может, два их земных подобия, два святых града: Иерусалим и Ассизи!
Такая песнь да станет чаянием будущего возрождения христианского искусства, прихода грядущего во Имя Господне поэта-рыцаря, долгожданного певца во славу Божию, безгрешной песней своей отверзающего Врата Рая!
Не веря иным путям, мы верно ждем Рыцаря Бедного.
Эллис
Штутгарт, 15 октября 1913.
АРГО
В волнах солнечный щит отражается,
вечно плыть мы устали давно;
на ходу быстрый Арго качается,
то Борей гонит наше судно.
В волнах солнечный щит отражается...
Чьи-то слезы смочили канаты упругие,
за кормою — струи серебра...
«Ах, увижу ль зарю снова, други, я,
или бросить нам якорь пора?»
Чьи-то слезы смочили канаты упругие...
Стонет ветер... Безмолвно столпилась на палубе
Аргонавтов печальных семья...
Стонет ветер, нет отзыва горестной жалобе.,,
«Где вы, где вы, иные края?!»
Нет ответа их горестной, горестной жалобе...
Что? стоим? То Нептун своей дланью могучею
держит зыбкое наше судно...
Словно тогою, небо закуталось тучею,
солнца щит погрузился на дно.
Взор слезою наполнился жгучею...
Где же ты, золотое руно?
1905
ОРГАНЧИК
На крышке органа цветут незабудки,
там эльфов гирлянды кружат,
он мал, словно гробик малютки,
в нем детские слезы дрожат.
В нем тихо звенят колокольчики Рая,
под лаской незримой руки,
там плещутся струйки, играя,
взбегая, кипят пузырьки,
Лишь только успеет сорвать молоточек
кристально-серебряный звук,
на крышке, как синий цветочек,
он кротко раскроется вдруг.
Смеются веселые детские глазки,
в них, вспыхнув, дрожат огоньки,
и сердце баюкают сказки,
сжимает пружина тоски.
КОЛОКОЛЬЧИК
Если сердце снов захочет,
ляг в траве, и над тобой,
вдруг заплачет захохочет
колокольчик голубой.
Если сердце, умирая,
хочет горе позабыть,
колокольчик песни Рая
будет петь, не уставая,
будет сказки говорить.
Фиолетовый, лиловый,
темно-синий, голубой,
он поет о жизни новой,
как родник в тени кленовой,
тихо плачет над тобой.
И как в детстве, богомольный
ты заслышишь в полусне
звон призывный, колокольный,
и проснешься в светлой, вольной
беспечальной стороне.
Сердце спит и сладко плачет,
и, замолкнув в должный срок,
колокольчик тихо спрячет
свой лиловый язычок.
ОДУВАНЧИК
Шуре Коваленскому
Мне нежных слов любви не говори:
моя душа, что одуванчик нежный,
дитя больное гаснущей зари.
случайный вздох иль поцелуй небрежный,
шутя развеет венчик белоснежный
и разнесет... Потом его сбери!
Мне нежных слов любви не говори!
ЕЛКА
Гаснет елки блестящий убор,
снова крадутся страшные тени,
о дитя. твой измученный взор
снова полон дремоты и лени.
В зале слышится запах смолы,
словно знойною ночью, весною,
гаснут свечи, свеча за свечою,
все окутано крыльями мглы.
Дрогнул силою вражьею смятый
оловянных солдатиков ряд,
и щелкун устремляет горбатый
свой насмешливо-старческий взгляд.
Темнота, немота, тишина,
лишь снежинки кружат у окна;
спят забыты в углу арлекины;
на ветвях золотой паутины
чуть мерцает дрожащий узор!
Гаснет елки блестящий убор,
но, поникнув, дитя не желает
золотого обмана свечей,
и стальная луна посылает
поцелуи холодных лучей.
Ель. задумавшись, горько вздохнула,
снова тени на тени легли,
нам звезда Вифлеема блеснула
и опять закатилась вдали!
МОТЫЛЕК
Посмотри, как хорош мотылек,
как он близок и странно далек,
упорхнувший из Рая цветок!
Легких крыльев трепещущий взмах,
арабески на зыбких крылах —
словно брызги дождя на цветах.
Я люблю этих крыльев парчу,
улететь вслед за ними хочу,
я за ними лишь взором лечу.
Уноси, золотая ладья.
взор поникший в иные края,
где печаль озарится моя.
Но по-прежнему странно-далек,
