Н. А. Лейкинъ
ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРЕЛЕСТНИЦА
I
Было восемь часовъ вечера. Рабочій день кончился. Колокольчикъ на кирпичномъ заводѣ купца Замотаева, расположенномъ, какъ и всѣ кирпичные заводы, при рѣкѣ, прозвонилъ къ ужину. Рабочіе начали выходить на беретъ — грязные, босые. Нѣкоторые не имѣли даже опоясокъ на линючихъ ситцевыхъ рубахахъ. Нѣкоторые были безъ картузовъ, съ головами, обвязанными тряпицами. Всѣ спускались къ рѣкѣ на плотъ мыться, но рѣдко кто былъ съ полотенцемъ или мыломъ. Большинство, поплескавъ на лицо воды и вымывъ руки, обтиралось грязными рукавами рубахи. Иные даже вовсе не обтирались, а просто отряхали руки отъ воды, лицо-же оставляли сохнуть. Ни разговоровъ, ни шутокъ не было. Всѣ были уставши послѣ рабочаго дня и было не до разговоровъ. Помывшись, кое-кто изъ запасливыхъ расчесывалъ волосы гребешкомъ, висѣвшимъ вмѣстѣ съ ключомъ отъ сундука на опояскѣ. У нихъ просили гребешки, но давали они рѣдко. Умывшись, рабочіе, однако, въ застольную сразу не шли, а поднявшись на берегъ, присаживались на бревна и на камни и скручивали папироски или закуривали трубки. Некурящіе просто стояли на берегу, почесывались, зѣвали и смотрѣли на заходящее августовское солнце, краснымъ раскаленнымъ шаромъ спускавшееся за рѣкой за деревья.
Выходили изъ воротъ завода и женщины, но онѣ стали выходить позднѣе мужчинъ. Женщины были на кирпичномъ заводѣ только порядовщицами, то-есть онѣ формовали кирпичъ, были на задѣльной платѣ, на своихъ харчахъ, и бросали работу не сейчасъ послѣ звонка, а додѣлавъ извѣстное количество сырого кирпича «до ровнаго счета», какъ онѣ выражались. Большинство изъ нихъ были также босыя, съ приподнятыми юбками полинявшихъ ситцевыхъ платьевъ, складкой завязанныхъ у таліи. Женщины также стали опускаться къ рѣкѣ на плотъ мыться. Тутъ уже мыла виднѣлось почти у всѣхъ. Нѣкоторыя выходили на беретъ съ обувью въ рукахъ, мыли на плоту лицо и руки, отмывали отъ ногъ глину и тутъ-же обувались. У многихъ были и полотенца, перекинутыя черезъ шею, но не имѣвшія таковыхъ обтирались головными платками. Тутъ были и пожилыя женщины, и молодыя. Были и дѣвушки. Женщины, не взирая на усталость, тараторили.
— Восьмидесятую тысячу кирпичей сегодня окончила, — сказала Клавдія, красивая молодая дѣвушка, смуглая, загорѣлая, съ здоровымъ румянцемъ на щекахъ, черноглазая и чернобровая, съ кокетливо выбившеюся прядью темныхъ волосъ на лбу изъ-подъ шелковаго съ разводами платка. — Завтра не выйду на работу, — объявила она товаркамъ и принялась утираться полотенцемъ съ вышитыми на концахъ красной бумагой пѣтухами.
— Что такъ? Какой завтра праздникъ? — спросила ее Перепетуя, пожилая баба съ совсѣмъ коричневымъ лицомъ, отирая его снятымъ съ головы ветхимъ бумажнымъ платкомъ.
— Праздникъ Луки, цѣлованіе моей руки — вотъ и все. Просто останусь дома отдохнуть — вотъ и весь сказъ. Хочу черную кружевную фалборку на голубую юбку къ воскресенью себѣ пришить. Я у урядничиховой сестры чернаго кружева накупила. Вѣдь я по средамъ рѣдко когда хожу на работу, — сообщила Клавдія.
— Ну, иногда и по понедѣльникамъ узенькое воскресенье справляешь, — проговорила худенькая маленькая блондинка Малаша, тоже молодая, но совсѣмъ безцвѣтная, безъ бровей и со щурящимися глазами.
— Да, бываетъ, что и по понедѣльникамъ не работаю. А тебѣ какая забота? — вскинула на нее вызывающіе красивые глаза Клавдія.
— Заботы нѣтъ. Но ты вѣдь уже у насъ извѣстная полубарыня, — продолжала Малаша, щуря безцвѣтные глаза. — У тебя есть и другая заработка. Ты иной разъ и на работу на заводъ не пойдешь, а вдесятеро выработаешь. Мы знаемъ, — уязвила она ее.
Клавдія презрительно покосилась на Малашу и сказала:
— Ахъ, ты, шлюха, шлюха! Ты прежде на себя-то посмотри.
Она сошла съ плота, сѣла на берету на камень и принялась обуваться. Малаша не унималась.
— Вотъ это-то самое названіе, чѣмъ ты меня назвала, для себя и прибереги, — крикнула она ей. — Да, прибереги. Самое подходящее тебѣ будетъ. А я шелковъ себѣ на платье отъ хозяйскаго племянника не принимала, браслетками да сережками отъ охотниковъ не пользовалась, съ лавочниковымъ сыномъ, обнявшись, не сиживала.
Перепетуя, слыша эти слова, уперла руки въ бока, и захохотала.
— Ловко, Малаша! Ловко отбрила! — воскликнула она. — Такъ ее и надо! Напомни еще ей, какъ ее дровяной приказчикъ въ рѣкѣ купалъ, чтобы жаръ-то насчетъ ейнаго баловства остылъ. Да видно, и послѣ этого ей неймется.
— Молчи, вѣдьма! Ужь кто-бы говорилъ, да не ты. Ты сама парнишекъ-погоньщиковъ на баранки къ себѣ приваживаешь, — отрызнулась на Перепетую Клавдія и, закусивъ губы, стала уходить съ берега.
Клавдія не жила на кирпичномъ заводѣ. Она приходила на заводъ работать изъ сосѣдней деревни, гдѣ жила со вдовцомъ отцомъ, сестрой, только что вышедшей изъ подростковъ, кривобокой и хромой дѣвушкой Соней и двумя маленькими братишками-погодками лѣтъ семи-восьми. На сестрѣ ея Сонѣ лежали всѣ хозяйственныя работы въ домѣ, присмотръ за братишками и, кромѣ того, она нянчила маленькаго ребенка Клавдіи — дѣвочку Устю, плодъ любви несчастной, которую Клавдія родила года полтора тому назадъ.
Клавдія пробиралась по берегу домой. Молодые рабочіе, еще не ушедшіе въ застольную ужинать, осклаблялись на нее, любовались ея статной фигурой и походкой, кланялись ей. Она отвѣчала на поклоны гордымъ равнодушнымъ кивкомъ и шла дальше. У воротъ конторы стоялъ заводскій приказчикъ, среднихъ лѣтъ мужчина въ пиджакѣ, картузѣ и съ клинистой черной бородкой.
— Клавдіи Феклистовнѣ…- раскланялся онъ, снявъ картузъ и тоже осклабясь. — Что-бы когда-нибудь вечеркомъ зашла ко мнѣ чайку попить съ вареньемъ? — шепнулъ онъ ей, подмигнувъ.
— Рыломъ не вышелъ еще, — отвѣчала Клавдія, не останавливаясь.
Приказчикъ, огорошенный такими словами, не смутился. Онъ сдѣлалъ вслѣдъ за ней нѣсколько шаговъ и продолжалъ:
— Не плюй въ колодецъ, душечка, пригодится водицы напиться. Приказчикъ, при разсчетѣ, всегда тебѣ подъ-тыщи кирпича можетъ приписать лишняго.
— Важное кушанье — полъ-тысячи! Видали.
И Клавдія, не оборачиваясь, шла дальше.
На балконѣ хозяйскаго дома стоялъ хозяйскій племянникъ, онъ-же и бухгалтеръ завода, молодой человѣкъ съ бѣлокурой бородкой, въ соломянковой парочкѣ и съ косымъ воротомъ русской рубахи, расшитымъ цвѣтной бумагой.
— Клавдюша! — крикнулъ онъ ей.
— Здравствуйте, — отвѣчала она.
— Домой? — спросилъ онъ.
— А то куда-же? Не танцы танцовать. Сегодня не праздникъ.
— Послѣ ужина съ тебѣ можно чайку придти напиться?
— Что-жъ, приходите. Да ужь приносите и варенья.
— Да, да… Я съ своимъ угощеніемъ. Такъ ты жди. Какъ дяденька съ тетенькой на боковую — я къ вамъ…
Клавдія кивнула и направилась дальше.
II
У отца Клавдіи Феклиста Герасимова Собакина была ветхая изба, съ полуразвалившимся крыльцомъ, около котораго висѣлъ глиняный рукомойникъ, валялись всегда кучи отбросовъ и было сыро до слякоти. Дворъ былъ также грязный, переполненный навозомъ, а сквозь тесовую крышку навѣса, загроможденнаго всякимъ деревяннымъ хламомъ, въ нѣсколькихъ мѣстахъ свѣтилось небо, хотя тамъ и стояла убогая телѣга съ разсохшимися колесами, у которыхъ не хватало двухъ-трехъ спицъ, но лошади у него не было. Изъ скота, впрочемъ, были двѣ коровы и баранъ, котораго Клавдія еще весной принесла съ завода маленькимъ. Ей его подарилъ влюбленный въ нее заводскій приказчикъ Уваръ Калиновъ, стяжавшій его, разумѣется, изъ хозяйскаго стада. Впрочемъ, была еще небольшая лохматая собаченка Налетка, бѣгавшая иногда изъ какого-то особеннаго удовольствія на трехъ ногахъ, поджимая одну заднюю. Подъ навѣсомъ на телѣгѣ сидѣли три курицы, но пѣтуха не было.
Уже смеркалось, когда Клавдія вошла въ избу. Въ первой большой комнатѣ кривобокая сестра ея Соня, дѣвушка съ необычайно длиннымъ лицомъ и выдавшеюся впередъ нижнею челюстью, суетилась около закоптѣлой русской печки, приготовляя какое-то варево къ ужину. У окна на непокрытомъ столѣ лежала на сѣрой бумагѣ только что вымытая астраханская селедка. Отецъ Клавдіи, старикъ Феклисть, сидя у окна, около подоконника, держалъ на рунахъ дочку Клавдіи Устю и кормилъ ее кашей.
Клавдія ворвалась въ избу, какъ вѣтеръ, и тотчасъ-же хозяйскимъ, властнымъ голосомъ закричала:
— Чего вы это впотьмахъ-то сидите? Слава Богу, на керосинъ-то я ужъ заработала! Огонька! Зажигай лампу, давай скорѣй, что есть похлебать. Сейчасъ послѣ ужина Флегонтъ Ивановичъ ко мнѣ чай пить придетъ, — обратилась она къ сестрѣ, и тотчасъ прошла во вторую комнату.
Вторая комната принадлежала Клавдіи и имѣла совсѣмъ иную обстановку. Здѣсь подъ розовымъ ситцевымъ, распахнутымъ на двѣ стороны, пологомъ стояла кровать Клавдіи съ четырьмя подушками одна другой меньше, въ бѣлыхъ каленкоровыхъ наволочкахъ съ прошивками. Постель была прикрыта блѣдно-розовымъ тканьевымъ одѣяломъ, рядомъ съ кроватью, по стѣнѣ, стоялъ большой крашеный сундукъ, обшитый въ клѣтку полосками бѣлой жести, и на немъ висѣлъ въ пробоѣ большой надежный замокъ. Далѣе, ближе къ окну, помѣщался маленькій старинный комодъ потемнѣлаго краснаго дерева съ облупившейся мѣстами фанеркой, и на немъ стояло небольшое зеркало. Зеркало окружали нѣсколько росписныхъ чашекъ съ надписями: «пей еще», «пей другую», «отъ сердца другу» и т. п. Комната была небольшая объ одномъ окнѣ, и на немъ висѣли кисейныя занавѣски, а на подоконникѣ стоялъ алебастровый колѣпопреклоненный купидонъ съ сложенными на молитву руками и помѣщались горшокъ съ цвѣтущей фуксіей и горшокъ съ еранью. Комната была оклеена ободранными мѣстами обоями, гдѣ нехватающіе куски были залѣплены картинками изъ иллюстрированныхъ журналовъ, а въ углу висѣла икона въ фольговой ризѣ и въ темной кіотѣ съ лампадкой и привѣшенной съ лампадкѣ цѣлой ниткой фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ. Изъ-за кіоты выглядывали пучки сухой вербы и лики восковыхъ вербныхъ херувимовъ, налѣпленные на цвѣтныя бумажки, изображающія крылья и сильно засиженныя мухами. Три гнутые буковые стула, простая деревянная табуретка и столъ, покрытый красной бумажной скатертью, на которомъ помѣщалась лампа на чугунномъ пьедесталѣ к съ матовымъ стекляннымъ колпакомъ, завершали убранство комнаты.
