Анджей, именовавший себя в Купеческой гавани Музыкой, родился и вырос при княжеском дворе. Жил сиротой, не зная отца и матери. Маленького байстрюка из-за болезненности и внешней хилости отрядили поварёнком на кухню. Кухарки жалели задумчивого и рассеянного тихоню и потому тяжёлой работой его не нагружали, прощали леность и необязательность, а то и подкармливали вкусненьким. Даже когда хотели пожурить – стоило мальчику поднять на разозлённую повариху исполненные печалью глаза, вмиг утихала злоба, а сердце женщины переполнялось теплом и состраданием. Вместо оплеухи она ласково трепала сироту по затылку и уходила, пряча непокорную слезу. А после и вовсе перестали давать задания, все одно не выполнял, а если и делал то из рук вон плохо, вечно что-нибудь напутает, а кому на кухне мешанина нужна. Мальчик стал болтаться во дворе или на сеновале все долгие дни, напевая пришедшие на ум мелодии чистым, хрустальным голосом. Так красиво пел, что заслушивались все дворовые служки, а однажды, услышав, как для князя играет на лютне придворный шут Кома, паренек запел так громко, что был услышан и после этого приставлен на обучение к придворному менестрелю.
Кома не был рад довеску, не имея ни желания, ни сил учить своему ремеслу. Хвороба беспрестанно выкручивала старого лицедея, давила сердце, боль редко надолго оставляла его, разве что после приема спорыньи, а потому, стоило ему снять наряд, как наигранная улыбка извечного балагура покидала лицо, он становился злобным и ворчливым супостатом, не терпящим малейшей провинности. Лишь добрая кружка пива или стакан сливовицы могли немного утишить пыл старика, но, зная об его слабом сердце, получать желаемое приходилось не часто. Зато Анджей оказывался под рукой, так что со временем шут пристрастился сгонять горечь обрыдшего существования на ученике. Бывало так отколотит, что и сесть больно и стоять невмоготу. Анджей люто ненавидел учителя, а изучив привычки шута, иной раз исхитрялся избегать трёпки. Впрочем, когда сердце не мучило тяжестью и испарина не холодила лоб старика, тот прилежно, в меру своего понимания музыки, занимался с вверенным ему байстрюком, стараясь вдолбить в вихрастый лоб Анджея основы техники игры – особенно тяжело пареньку давалась виола, но напором шута, его беспрерывными колотушками, да собственным упорством, юноша стал добрым музыкантом.
Вот только однажды поутру шута нашли в постели мёртвым. В причинах безвременной кончины старика никто разбираться не стал, о болезни знали на нее и списали внезапную смерть. Кома ушел под землю, сам не поняв причин поспешного упокоения, а ведь это ученик, доведенный до отчаяния свирепой взбучкой – за порванную струну – отыскал в лесу бледную поганку, выжал горький сок и подлил щедрому и до питья и до битья учителю в сливовицу, кою тот выпил, не поморщившись.
Ко времени избавления от учителя Анджей заметно вырос, раздался в плечах, похорошел лицом и выглядел записным красавцем. После похорон занял освободившееся место. Правда, шутовской колпак не надевал, зато песни исполнял с душой. Старый князь любил его слушать. Да и не только князь. Единственная дочь, Милолика, недавно овдовевшая и вернувшаяся под отчий кров, частенько звала музыканта в свои покои, развеять набежавшую грусть-тоску не то по супругу, коего и видела редко: попервой под венцом, а затем все чаще – провожая в очередной поход; а не то по нелегкой доле соломенной вдовушки. Вздыхала, и, попросив отложить виолу, подолгу вглядывалась в глубокие точно озера, голубые очи сладкопевца.
Не она одна; дворовые девки все до единой так же млели по ваганту, чьи вьющиеся золотые локоны волнами сбегали к широким плечам. Стоило ему глянуть на любую задумчивым взором, или удальски тряхнуть головой, девичье сердечко расплавлялось, становясь мягким и податливым, как воск у горящей свечки, а душа навеки попадала в руки блудливого краснопевца. Чем он и пользовался, попеременно заводя интрижки. Он мог долго нашептывать наивной девушке витиеватые признания в любви, но добившись своего, часто забывал о вчерашнем увлечении, обращая взоры на другую. Таким порядком через несколько лет при княжеском дворе бегали с десяток яснооких байстрюков разного возраста. Князь закрывал глаза на похождения своего менестреля – ведь только Анджей своими сказами да песнями умел развеять тоску уходящего во мрак бесконечной ночи владыки. Умиротворенный медовыми песнопениями, он потакал непотребство до тех самых пор, пока собственная дочь, считавшаяся бесплодной – ведь за шесть лет брака так и не принесла покойному мужу наследника – и проживавшая в замке сущей монашкой, не оказалась в позорном положении. Хуже того, последний конюшонок в замке знал, кто развлекал её игрой на виоле, а потому по двору поползли слушки один грязнее другого.
Когда же состояние Милолики стало столь очевидным, что его не смогли скрыть даже туго затянутые на располневшей талии куски материи, в судьбе Анджея случился крутой поворот. Разгневанный князь приказал бросить прежнего любимца в темницу, назначив тому позорную казнь – несчастного должны были распять на косом кресте посреди двора, а рядом привязать голодного пса, да хлестать собаку плеткой, чтобы тот в остервенении грыз бы порочному проходимцу промежность до тех самых пор, пока мерзавец не испустит дух.
Анджей был молод и сказочно красив, но жить ему оставалось всего одну ночь. Он лежал на спине на сваленном в углу темницы сене, глотая горькие слёзы. Другой старательно молился бы Всевышнему, надеясь избежать всех адовых мук, заготовленных греховоднику после смерти, но совесть не мучила музыканта. Замок спал, в маленькое забранное решёткой оконце зловонного узилища не проникал и лучик света. Во дворе было тихо, казалось, сама ночь уснула под теплым одеялом беспросветной мглы. И только Анджей, неотрывно глядя в сочащийся каплями потолок, все пытался вывести охрипшим голосом хоть какой-то напев – будто от этого двери темницы распахнутся, и туманная темень заберет его в неведомые дали, даруя свободу и новые надежды.
На этом и закончилась бы его пустотелая жизнь, но судьбе угодно было распорядиться иначе. Спустя время Анджей услышал, как загремел дверной замок и напрягся, ажно зубы свело – видно, князь не стал ждать с расправой до рассвета. Дверь засипела, открываясь, а застывший от ужаса менестрель увидел за ней Милолику. Княжна молча разрезала стягивающие запястья верёвки, сунула в руки котомку, обняла в последний раз и поманила за собой. Путь по невиданным ранее подземельям замка оказался недолгим. Милолика скрипнула потайной дверцей, кивнула возлюбленному, дала ему флейту и, уступив дорогу в неизведанное будущее, навсегда осталась в прошлом.
К утру лицедей оказался далеко от замка. Он отлёживался в бескрайнем лесу, залечивая израненные ноги, ведь бежал босиком, не разбирая дороги, много часов подряд. Это потом он догадался сплести из лыка жалкое подобие лаптей, а к осени оборванный и заросший чудом добрался до Купеческой гавани. Город привычно поглотил ещё одного обездоленного пришельца.
Анджей взял себе новое имя, стал петь, подыгрывая на флейте, то в порту, то на рыночной площади, вскорости покорив своим незаурядным искусством многих горожан. Минул всего месяц, а бывший придворный вагант уж приоделся, снял комнатушку в одном из постоялых домов у доков и стал наведываться в дом терпимости, где изощрённые жрицы любви частенько оказывали ему бесплатные услуги. Ведь слушая его песни, не умели сдержать слёз, и их измочаленные сердца проникались хрустальным голосом и чарующими напевами чужеземного менестреля.
Жизнь Анджея вновь стала сытой, но скучной до крайности. Он испробовал все наслаждения Купеческой гавани и быстро пресытился. Однажды, оставив утомлённую Марийку досматривать последние сны, с первыми лучами солнца направил стопы по пыльной городской дороге, куда глаза глядят. Оказавшись за стенами города, ступил на вившуюся среди разнотравья лугов тропку, спустился по пологому склону холма и оказался в соседней деревушке, полной грудью вдыхая ароматы пробуждавшейся зелени и свежесть испарявшейся росы. Босые ноги топтали клубившийся туман. Обуви за все время жизни в Купеческой гавани, он так и не приобрёл, как в память о чудесном спасении, так и в силу необычности наряда – дорогие одежды да истертые загрубевшие ступни придавали ваганту ту особую изюминку, что неизменно вызывала восхищение публики.
Анджей замер на месте, услышав в стороне волшебные звуки лиры, а следом и голос такой хрустальной чистоты, что поначалу принял всё это за мираж и потому долго не двигался, боясь спугнуть чарующую мелодию, пока его не ткнул в спину посохом пастух, ведший на пастбище стадо коров. Музыка вздрогнул, нежный девичий голос набирал силу. Ноги сами принесли ваганта к речному берегу, где, укрывшись под сенью вековой липы, перебирая струны лиры пела девушка в простом наряде. Тугие длинные косы спускались по плечам. Будто почувствовав пристальный взгляд, она замолкла на полуслове и обернулась. Прятавшийся за буйно разросшимися кустами Анджей, впервые в жизни ощутил, что ему не хватает воздуха – при виде тонкого личика чёрствое сердце ваганта исполнилось нежностью, а на лице сам собой появился румянец, гожий для незрелого юнца, зачарованно глядящего на прелестные ножки.
