«Падаю на солнце…»
Комар летает вокруг свечи
(Н.Т.)
Падаю на солнцеЛечу и гаснуСлабость и счастьеМгновенный страхВсё безвозвратноВсё больно, всё ясноВсё будет бесплатноВ иных мирахГоре-злосчастьеМерзлые сластиНагие страстиНе в нашей властиМолчу, склоняюсьЖиву, меняюсьВсё будет скороВне наших взоров.
«Пой как умеешь…»
Пой как умеешьНе бойся звуковВсё равно не услышатНе скроешь мукуИ не заметишьИ не забудешьСветлой не встретишьТу не полюбишьТише, спокойнееЖарко над миромСмерть приближаетсяФлаги грустятБудем достойнееПыльным эфиромСмерть приближаетсяПрячась во взглядЭтот звук нас погубитНу что ж, умремМы звуки так любимТам, в них наш домМы предались гибели звуков
«Золото покоя…»
Золото покояСлабый шум прибояФлаг на горизонтеРаскаленный зонтикСпите, неудачник,Жизнь прошла у моряФрантоватый дачникПровожал ееЭто было всё.
«Умершим легко — они не знают…»
Умершим легко — они не знаютНе читают писем и газетСмотрят на таинственную лодкуОтвечают голосамУмершим сияющим часамВремя яркий подымает флагНад темным камнем —Река лазуриНе надо счастьяЯ всё забыл.
«Сумерки речи…»
Сумерки речиНелепые встречи усталых звуковМука железного словаИ всё сноваСолнечный жар бессмысленных духов, цветовСолнечный пар бесконечных судеб рыбаковСолнце нисходитМолчите, братья,Птица лазури бросается к солнцу в объятьяИ всё проходитЛишь пароходыУходят по синему платью.
«В огромной кожаной книге…»
В огромной кожаной книгеТанцевали карты во тьме золотистых мечейШуты и вороныСмеялись, пели, простершие сено лучейНад книгой шумела высокая участьТоскуя и мучасьИ Гамлет в саду говорил что вертелся на северСквозных и бессмысленных словО судьбеИ только мне было видноКак бились в подвалеОгромные руки минут-палачей.
«Мирозданье в бокале алхимика…»
Мирозданье в бокале алхимикаПорождало кривые и левые ветвиАдама и ЕвуЗмею неразлучной смертиМужчинка и женщинка пели о вечной любвиИ опять повторяласьТа странная мука в оркестреТот трепет смычков над дыханьем пустыни судьбыИ грехаВернувшимся в камень не надо и думатьЗачем ты их мучаешьНе трогайте лиц обнесенных рукамиИ брошенных в пламяОгней в ореолах судьбы жениха
«Жарко, судьба на закате…»
Жарко, судьба на закатеПыль летит до небесДо иных мирозданийНам Гамлета кто-то читает —Как будто фонограф во мракеИ в запертом зданьеКричит и зовет нас вернутьсяК сомнениям звездЯркие мукиМерзкие звукиДолгие мукиИ всё грехИ всё смехНам жизни не надоНад миром смехГорячие органы адаСпят в отраженьях луны.
«Луны и солнца звуки золотые…»
Луны и солнца звуки золотыеСеребряные муки без ответаИ боли равнодушные нагиеПрошлых звезд танцующих над смертьюСияние ветвей и пыль цветовВека из розовых и мертвых телИ страшный шум необъяснимых словКак водопад от неба до землиНо отвратительно дышать и ждатьОпять судьба поет в своей лазуриНе надо ждать, не надо нас читатьМы только трупы ирреальной буриУтопленники голубых ветвейПусть нас назад теченье унесет.
«Звуки ночи, усталость…»
Звуки ночи, усталость —Так падает ручка из рукТак падают руки из рукИ сон встаетТак падают взоры в священные звуки разлукТак гаснут все разговорыЧто делать, мой друг,Уж скоро хотя и не скороУвидимся мы наяву
«Стекло лазури, мания величья…»
Стекло лазури, мания величья,Философия Шеллинга, газета и шар ГесперидВсё было странно найти на снегуГномы спускались к извилинамВек, слов, капель, цветовНемного выше рвали газетуИ ангелы ели судьбуТам Гамлет кричал о закатеИ билась Офелия в новом стеклянном гробуВидимо, не зная философии Шеллинга.
«Встреча в палате больничного запаха…»
Встреча в палате больничного запаха с сном о смородине изумило лицо военных бутылок. Волос опять танцевал, звезды с собора снимали венцы газолиновых ламп. Волос опять танцевал, но смутился и пал на затылок. Каждая лампа мечтала, потом разошлись по делам. А в подвале собора машины считали погибшие души. Их рвали на части с мучительным треском холста — лучи газодвигателей падали в хаос стеклянных и каменных башен. Каштаны цвели, купаясь корнями в моче. Цветы осыпались, и к небу летели огни лепестков. В подвале шары возвращались к исходу веков. И близилось утро.
«Стекловидные деревья рассвета…»
Стекловидные деревья рассветаНа фабричном двореТам Гамлет пускает в ход сложнейшие машиныКоторые ударяют колесамиВ вершины подводных горИ таютУтро равняется себе и соседнему вечеру счастья
«Философия Шеллинга упразднила газету и библию…»
Философия Шеллинга упразднила газету и библию, и никто не читает ни того, ни другого, ни третьего, сказал ангел. Другой пустил машину в ход — и медленно над миром стал появляться Рассвет. Внизу низшие духи кричали о муке железной руки, о шарах, о парах умывальника и еще о многом, левом и правом. Но они затихали, дойдя до философии Шеллинга, ибо оттуда открывался вид на газету, стеклянную библию, окаменелую руку и фотографический снимок, изображающий кубический камень. Где голубь, смеясь, говорил о судьбе возвратившихся к звукам первоначальной машины, они появлялись, и гасли, и, бежа, махали руками.
«Стекло лазури, мания верблюдов…»
Стекло лазури, мания верблюдовСоленая печаль орлов, огонь луныИ голова священника на блюдеВсе были вы давно нам сужденыМы только узнаём и вспоминаем:Да, так бежал ручей из слабых рукИ что-то падало чего нельзя качаясьВернуть к исходу и закату мукКак гири, души опускались к солнцуРека текла во мраке наизустьРука рвала с себя наряд прекрасныйПарад прекрасных звезд не знал отцаВсё это помнит сердце подлецаОн неумело руку поднимаетК плечу, но у плеча уж нет лицаКак быстро память счастье забывает.
«Синюю воду луны качали бессмертные души…»
Синюю воду луны качали бессмертные душиПламя весны разгоралось в мечетях цветовСтекло заката, мания лазуриСвятое мановение газет
«Звезды читали судьбу по гробам механических птиц…»
Звезды читали судьбу по гробам механических птицПамять вселенной кончалась белой страницейМедные машины перебивали стеклянные и пели склонившись в обитель измученных лицПодъемные машины спускались ко снам подземных миров, где балагурилиПогибшие души в сиянии грубых шаров и машины вертелись назад, цветы повторялись и к гибели рвались священники павшие в садДьявол у отдушины ада спрашивал Шеллинга о погоде
«Небо арктических цилиндров было наклонено…»
Небо арктических цилиндров было наклонено к неземному скольжению морей отражения. (Стихия Мореллы и в солнечном измерении неизмеримая.)
