— Такую, как ты, не проведёшь.
— Тебя как зовут-то?
— Семён.
— Остался бы до утра. Отдохнёшь хорошенько, а завтра пойдёшь. Куда тебе такому в ночь.
— Нельзя. Сутки пройдут — много воды утечёт.
— Всё равно где-нибудь в поле или в лесу ночевать будешь.
— Это точно.
— Ты вот что… Пока гимнастёрка сохнет, отдохни малость. Вздремни. А я тем временем схожу за коробками.
— А если ваши вернутся? Что скажут?
— Они не придут. Лезь на печку и спи. Я дверь на замок закрою.
— И то правда, в мокрой гимнастёрке неохота топать. Пожалуй, вздремну малость. А то я последние три ночи толком не кемарил. Измотался. Только ты меня сразу разбуди, как вернёшься. Хорошо?
— Ладно, разбужу.
Он взобрался на лежанку, Мария подсунула ему подушку под голову, накрыла лоскутным одеялом, задёрнула шторку и привернула фитиль в лампе. Три раза она ходила за коробками, спрятала их в сарае, завалив сеном. Когда вернулась в избу, солдат крепко спал. Он изредка стонал, тихо, как малый ребёнок, и поскрипывал во сне зубами. Мария пожалела его будить и решила подождать до рассвета.
Она не сомкнула глаз, прислушивалась к тяжёлому прерывистому дыханию раненого солдата. Нагрев утюг, прогладила рубашку и гимнастёрку, старательно заштопала две круглые дырочки — след пуль.
В четыре утра, перед самым рассветом, она разбудила его. Он встал, оделся и попросил воды. Она напоила его кипятком, заваренным мятой, отрезала на дорогу хлеба, завернула горбушку вместе с огурцами в тряпочку, дотронулась до плеча.
— Болит?
— Утихло.
— За пулемёт спасибо.
Она приподнялась на мысочки, обхватила Семёна за шею и, поцеловав в небритую щеку, шепнула:
— Когда будешь немцев гнать, вернись сюда. Слышишь. Вернись. Я хочу тебя видеть живым и здоровым. Вернёшься?
— Попробую.
Он закинул за плечо карабин и направился к двери. Взявшись за скобу, на миг задержался, повернулся и, взглянув в глаза ей, сказал:
— Спасибо тебе за всё, Лузгина Мария.
Она вышла следом, проводила его до леса и долго стояла у одинокой берёзы, пока он не скрылся из вида в предрассветном белёсом тумане, среди задумчивых и мокрых от росы стволов берёз и елей.
* * *
— Кто направлял деятельность подпольной организации?
— Я не знаю ни о какой организации.
— Кто руководил организацией?
— Не знаю.
— Кто был членом этой организации?
— Не знаю.
— Где собирались подпольщики?
— Я не слышала об этом.
— Сколько было членов в вашей организации?
— Я ничего не знаю.
— Как и когда создавалась организация?
— Не знаю.
10. ВСТРЕЧА С БРАТОМ
Мысль о создании организации, или, как сказал тогда в лесу ночью Маркиямов, инициативного ядра её, долго не давала Фрузе покоя. Она всё время думала об этом, не зная, с чего начать. Она вспоминала самых близких и надёжных своих знакомых и друзей, с которыми училась в школе, но сразу поговорить с ними не решалась опасаясь повредить делу каким-нибудь неосторожным шагом, так как хотела вы-полнить это серьёзное и ответственное поручение, кото рое доверили ей подпольный обком партии и комсомола, как можно лучше.
Время шло, а из всех имён и фамилий, тысячу раз процеженных ею, первыми мелькали имена двух самых верных подружек: Марии Дементьевой и Марин Лузгиной, которым она могла открыться без риска провалить дело, так как очень хорошо знала их и доверяла им как самой себе.
«Надо поговорить с ними», — думала Фруза и всё откладывала. Сомнений в девушках у неё не было: сдерживало волнение, которое последнее время не покидало её. Она собиралась посоветоваться с матерью и отцом, веря, что они поймут её и верно подскажут, как поступить, но даже на это она не могла решиться. Ей хотелось самой проверить свою способность принимать правильные решения. Она мысленно говорила себе: «Спокойнее и осторожнее».
Помог ей брат, Николай. Однажды ночью он пришёл из леса и условным стуком в окно дал о себе знать. Как и в предыдущие ночи, Фруза долго не могла заснуть. Услышав стук и догадавшись, кто это, она быстро встала, надела платье и босиком, чтобы не разбудить спящих отца и мать, неслышно ступая по прохладным половицам, прошла через горницу в сени. У наружной двери остановилась, прислушалась. С улицы повторился всё тот же условный стук. Так мог стучать только Николай— часто два раза и с промежутками — три. Фруза прижалась щекой к двери, негромко спросила:
— Кто там?
— Я, Николай.
Фруза открыла дверь, кинулась брату на шею и крепко стиснула его руками.
— Коля, милый. Как хорошо, что ты пришёл.
— Я ненадолго, — поцеловав сестру в щёку, сказал Николай. — Как дела?
— Спокойно.
В сенях он снял сапоги, прошёл в избу.
Фруза зажгла лампу, плотно зашторила окно и взглянула на брата. Он сидел с закрытыми глазами на табуретке, устало вытянув ноги и запрокинув голову к стене.
— Какой ты взрослый стал, — сказала Фруза. — Зарос весь. Устал?
— Ничего. Пройдёт, — ответил Николай. — Пришлось попетлять лишнее по лесу для безопасности. Вот ноги и гудят. У вас пожевать чего-нибудь не найдётся?
— Сейчас.
Фруза вышла в сени, принесла ломоть хлеба и молока в крынке.
— Где вы сейчас? — спросила Фруза.
— В Шашенском лесу.
— Трудно, поди?
— Патронов мало. А остальное терпимо.
— Спите-то где? Прямо под дождём?
— Зачем? В землянках. Тепло.
— Немцы не трогают?
— Мы их сами шерстим.
— Страшно?
— Комары жрут с болота. Спасу нет. А так всё по-боевому. В Оболи как?
— Немцев полно. На торфозаводе офицерскую школу устроили. Железнодорожников, каких разыскали, на работу выгнали. Обходчика, старика Езовитова, помнишь?
— Василия Гавриловича? Ну как же.
— Убили его. Он к немцам работать не шёл, всё прикидывался больным. Тело его между путями нашли. Семью из дома выкинули. У него ведь двое сыновей в Красной Армии служат, Ефим и Фёдор.
— Донёс кто-то.
— И я так думаю.
— Ну, а младший его, Илья, где?
— К дядьке перебрался жить. К Ивану Гавриловичу. Он у нас бургомистр теперь.
— Знаем. Ты с его сыновьями поговори, Евгением и Владимиром. Они для твоего дела могут пригодиться.
— Да ты что?
— Верно советую. Ребята они — стоящие. Борис Кириллович наказал передать посмелей начинать.
— С девчатами говорила?
— Нет ещё. Ошибиться боюсь. Наметила побеседовать с Марией Дементьевой и Лузгиной.
— Действуй поактивней. Ты по своей земле ходишь. С Ниной Азолиной войди в контакт.
— Да она в комендатуре служит.
— Знаем. Она по заданию подпольного обкома работает там. Валентину Шашкову можешь привлечь и Федю Слышанкова. Он паренёк горячий, боевой. У него, что попадётся, то не сорвётся. Поговори с ним хорошенько. Он поймёт и будет сдерживать себя.
— Завтра поговорю, — твёрдо сказала Фруза.
— Правильно. Следите за каждым шагам немцев. За каждым составом на железной дороге. Следите, что они перевозят, считайте вагоны. Собирайте патроны, винтовки. Они нам нужнее хлеба.
За тонкой дощатой перегородкой, отделяющей спальню Фрузы от горницы, послышался скрип половиц. Открылась дверь, и в маленькую Фрузину комнату вошла мать. Увидев сына, она кинулась к нему.
— Колюшка, сыночек!
Николай встал и крепко обнял мать.
— Ты только не плачь, мама. Времени нет.
— Не буду, неслух ты мой.
Пришёл и отец. Он поздоровался и, закуривая самосад, сказал:
— Накорми сына, мать.
Николай наотрез отказался от еды.
— Некогда. В другой раз. Ты уж прости, мама. Пора мне.
— Харчей-то возьми, — хмуро проговорил отец, завязывая в мешочек краюху хлеба, лук, соль и бумажный кулёк с самосадом.
— Не надо, батя. У самих, наверное, нет, — попытался отказаться Николай.
— Бери, аника-воин. Мы как-нибудь обойдёмся, — приказал отец.
Фруза принесла из сеней сапоги, Николай обулся, попрощался с родителями и ушёл вместе с сестрой, которая решила проводить его до леса.
С Марией Дементьевой и Марией Лузгиной Фруза встретилась на следующий день после прихода брата. Она зашла сначала к Лузгиной и предложила сходить в деревню Мостищи проведать Дементьеву. Лузгина, весёлая, подвижная и общительная по натуре девушка, сразу согласилась. Их приходу Мария Дементьева очень обрадовалась: они учились в одной школе и давно дружили. Дома у Дементьевой никого не было. Девушки сидели в просторной избе, судачили о пустяках, вспоминали школу, довоенную жизнь и невольно их разговор перешёл на немцев. Фруза не торопилась говорить о самом главном, ради чего пришла к ним — ждала удобного момента.
Хозяйка дома, белокурая и немного полная девушка, Марна Дементьева, на этот раз была не похожа на себя. С появлением немцев её словно подменили, она стала сдержанной, насторожённой и и молчаливой. Озорные светло-голубые глаза её будто заволоклись ненастьем, залегла в них грусть и тоска.
