Львов) сказал, что его поколение читало «Войну и мир» как Евангелие: вот оно, оказывается, как все на самом деле! Эх, вот каждый бы христианин так прочел Евангелие! Этюд о Долли есть этюд обо всех тех людях, которые в Евангелии проходят как тени. Обычные люди. Трудающиеся и обременные, которые придти к Богу не могут, потому что надо магазин, надо ребенка к врачу, а другого ребенка к репетитору, и постирать, и пол помыть…
Униженные, оскорбленные, мизерабли, чтоб им пусто было, сонечки мармеладовы, плавно переходящие в валентин терешковых, маргарет тэтчер или даже что похуже. То добро и невинность, которые кормовая база зла. Жалко их до ужаса — буквально, потому все ужасы отсюда растут, из этого бессилия, и самое кошмарное, когда это бессилие вдруг начинает палить во все стороны или митинговать.
Доброе зло, ничтожное добро, одинаково опасные для окружащих. Это ж надо так с ходу завинтить, что читатель сам не понимает, почему голова кружится и сердце сжимается.
Между прочим, из 234 слов, описывающих Долли, 4 слова — «чувствовала». И Каренину трижды этот глагол достался. Эх, да что там! Если Чехов — Моцарт (ну не Чайковский же), то Достоевский Бетховен, а Толстой Бах, Иоганн и Себастьян, весь утыканный стрелами своих и чужих болей. И никакой психологии, психология это у Бунина с Куприным, а у этих просто жизнь.
Счастье или любовь?
Почему брак Облонских неудачен, как и брак Карениных? У Толстого есть подсказка. Это браки не то чтобы без любви — таким в ту эпоху было не удивить — это браки без несчастной любви, с первого же [раза]. Познакомились, посватался, поженились. Чувства возникали в процессе знакомства не вполне очевидным для современного человека образом. Главное: это была норма.
В отличие от этого, Лёвин и Китти до брака переживают не одну любовь. Лёвин, пусть даже в очень смягченной форме, тот ещё Лёв Толстой (именно как Лёв Толстой представлялся на фонозаписи). В подцензурном виде это звучало как «неневинность». Об этой неневинности мы знаем слишком много, а для читателя более значима была фраза: «Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно».
Неудачный роман Китти влечет за собой поездку за границу (как и у одного из её прототипов, Кузминской, после попытки суицида). Тут Запад оказывается совершенно особым царством, миром теней, и это её путешествие симметрично путешествию Анны в Италию. То, что Китти путешествует с матерью, а Анна с Вронским, второстепенно: обе оказываются в мире, где нет давления привычной среды.
В любви Анны и Вронского первый брак Анны играет ровно ту же роль, что роман Китти и Вронского. Поверхностная любовь и страдание от нее. Настоящая любовь вырастает из души настрадавшейся, травмированной.
При этом не надо недооценивать Вронского, он значительно более похож на Лёвина, чем принято считать. Из «двух гусаров» Вронский — именно что первый, Турбин, который может соблазнить, но не может украсть. Это дорогого стоит. Почему соблазнить? Потому что армия это профессиональное насилие. Тема, вполне исчерпанная Толстым в «Войне и мире», тема кошмара милитаризма во всех видах, всех оттенков, всех запахов и размеров, и в «Анне Карениной» тема эта сильнейшим образом притушена, вспыхивает лишь в финале, но зато уж так вспыхивает — издевательски, ювенально, что даже Катков не выдержал. Считать, что «Война и мир» про государство, а «Анна Каренина» про семью это как считать чуму каникулами, а здоровье работой.
Хитрость Толстого — хитрость в старинном смысле, хитрость как изощренный профессионализм — в том, что главная тема романа глубоко запрятана. Роман не о счастье, роман о страдании, даже шире — о зле. При этом слово «счастье» употребляется в романе 36 раз, а «страдание» — 10.
Зачем зло и страдание? Оказывается, без них любовь не полна, не зрела. Именно страданий не хватает и легко распутничающим светским женам, и Львовым, которые перекочевали из «Войны и мира», где были Бергами и бездетными. Любовь без страдания — гламур, легковесность, пустота, танцулька Корсунского.
При этом в романе три очень разных группы людей, неспособных страдать и потому неспособных любить. Это великосветское общество, почти все, и это интеллектуалы, учёные — кажется, поголовно все. Именно неспособность страдать (и сострадать) мешает союзу Кознышева и Вареньки. Неспособность страдать — одна из важнейших черт и пиетистской религиозности, «редстоковщины».
Ещё одна хитрость Толстого: само по себе страдание не ведет к любви, даже отводит от нее. Именно этом вся история любви/нелюбви Николая и Маши. Лёвин старший страдает, точнее — сострадает. Он распахнут всякому страданию, он возмущается безудержностью зла, лицемерным игнорированием зла. Это «коммунизм» в самом базовом смысле слова: «коммунио», «общение» с людьми в их нуждах, в их горе, в их обреченности быть жертвами несправедливости. Этот коммунизм был и у Лёвина: «Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Всё хозяйство, главное – положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности – общее богатство, довольство; вместо вражды – согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может не быть плодотворна».
Этот «коммунизм» — дехристианизированное христианство, о чем и говорит Николай: «Это преждевременно, но разумно и имеет будущность, как христианство в первые века». История Николая это история и декабристов, и народовольцев, спрессованные «Бесы» и Алёша Карамазов, и начинается-то его бешеное правдолюбие и злобное сострадание в религии: «Жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин».
Воинствующее сострадание, агрессивная жажда справедливости оказываются неблагоприятны для любви, вытесняют любовь, потому что видят страдание ближнего, а самого ближнего не видят.
Анна Каренина — это я, вы, все!
Одна из самых ярких сцен «Анны Карениной» — венчание Китти. Но какая ключевая фраза в этой сцене?
«Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала. Она была растрогана. Слезы стояли у ней в глазах, и она не могла бы ничего сказать не расплакавшись. Она радовалась на Кити и Лёвина; возвращаясь мыслью к своей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала всё настоящее и помнила только свою первую невинную любовь. Она вспоминала не одну себя, но
