и отвечал за южные железные дороги Витте, который в своих мемуарах очень красочно описал ту же самую среду, в которой «жиды» делали состояния — и у Толстого Стива заискивает перед «жидом» и придумывает каламбур про ожидание).
Второй: Сережа объясняет Стиве, как они в школе играют в железную дорогу.
Третий самый тонкий: упоминается Бартнянский, который «проживал по крайней мере пятьдесят тысяч по тому train, который вел». Примечание объясняет, что train это «образ жизни», но все-таки главное значение слова — «поезд» (связка, вереница вагонов — как вереница событий, впечатлений дней, самой жизни, а не образа жизни).
До этого о железных дорогах и поездах ничего не говорится на протяжении десятков страниц.
И еще одно: семантика хлеба. Роман начинается с того, что Облонский поглощает какое-то немыслимое количества калачей с маслом. Затем следует разговор с Лёвиным о разврате, где любовница сравнивается с калачом, а заповедь «не прелюбодействуй» преображается в «не красть калачей».
Проходит изрядное время, счастливый Лёвин ждет свидания с Китти, согласившейся стать ему женой. «Лёвин попробовал отпить кофе и положить калач в рот, но рот его решительно не знал, что делать с калачом. Лёвин выплюнул калач, надел пальто и пошел опять ходить».
И вот финал: уже почти обезумевшая Анна едет по Тверской и отмечает вывески: «Филиппов, калачи».
Тут возможна еще одна тонкость. Ни на одной фотографии нет вывесок «Филиппов. Калачи». Есть фотографии с вывеской огромными буквами «Филиппов». Это логично: калачи были лишь малой частью ассортимента, и сайки, к примеру, преобладали.
Сразу после «Филиппов. Калачи» в голове Анны всплывают «мытищенские колодцы и блины». Блины в романе упоминаются лишь два раза, первый — в составе «русских удовольствий», которыми Вронский обеспечивал заезжего принца.
Конечно, не будем забывать о пирожках (которые таяли у Лёвина во рту), о пирожных, о конфетах, которые для Китти символ счастья и взрослой жизни.
Всему этому противостоит хлеб. Первая характеристика (негативная) Вронского: он полагал пошлым идею, что мужчины должны «воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги». Напротив, Лёвин любит именно хлеб, на косьбе с мужиками наслаждается простым (без масла) хлебом.
Каренин кричит на Анну: «Подлость ― это бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!»
Лёвин попытался съесть калач и выплюнул? Да, а через четыре абзаца:
«Всё это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и улыбаясь взглянул на Лёвина; голубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печеного хлеба, и выставились сайки. Всё это вместе было так необычайно хорошо, что Лёвин засмеялся и заплакал от радости. Сделав большой круг по Газетному переулку и Кисловке, он вернулся опять в гостиницу и, положив пред собой часы, сел, ожидая двенадцати».
Сайка, в отличие от калача, были хлебом попроще, хотя у Филиппова были и сайки с изюмом. Слово, кстати, эстонское, как и рецепт, но этого уже Толстой знать не мог: сайки называли «свадебным хлебом», «сайа-лейб», причем «сайаад» означало свадебный поезд (кортеж, конечно, не электричку).
Лёвин не в силах сжевать калач, вот сайка его вдохновляет. Анна, отправляясь в последний путь… «Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла.»
Сомнения в любви
О сомнениях в вере говорят легко. Это, скорее, хорошо, помогает вере.
Очень неохотно люди говорят о сомнениях в любви. Точнее, вообще не говорят. Высказать сексуальные фантазии легче, чем самому себе признаться, что ты сомневаешься в том, любят ли тебя. Возможно, потому что это сомнение не в чужой любви, а в своей. Любой безответной не бывает. Сомнения в чужой любви суть проекция на другого сомнений в себе.
«Анна Каренина» сперва называлась два брака. В романе фигурирует два десятка супружеских пар, но речь идет о браке Лёвина и Карениной. Роман весь наполнен парами, отражениями, параллелями, которые описывают главную пару, и это именно Лёвин и Каренина. Их истории — одна история, только в двух разных гендерных вариантах и с разным исходом.
Ключевой дублет находится в середине романа, в пятой части. Лёвин перед венчанием врывается к невесте с невероятным: «Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня…». Через сотню страниц Каренина после приезда в Петербург и кошмара встречи с сыном впервые сомневается: «И вдруг ей пришла странная мысль: что если он разлюбил её?»
Лёвин побеждает сомнения венчанием, Каренина, напротив, постепенно развенчивает самое себя.
Свободная любовь или любовь и свобода?
«Анна Каренина» очень непростой текст, потому что главное там надо пунктиром. Вот ключевой момент, точнее, ключевой дубль. Первый эпизод — критическая точка в сближении Анны и Вронского, скачки. Второй — такая же критическая точка в сближении Китти и Лёвина.
Сюжетно это абсолютно идентичные эпизоды, хотя между скачками и обедом различие кажется большим. Стоит заметить, что оба эпизода — полифоничны, это не дуэты и не монологи, это все то же пушкинское «гости съезжались».
Анна и Вронский. «Она чувствовала, что то положение в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах променят его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившеся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой себя. Она никогда не испытает свободы любви».
Кити и Лёвин. Гости «возобновили разговор, шедший за обедом: — о свободе и занятиях женщин. Лёвин был согласен с мнением Марьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье».
Вступает Кити:
«— Нет, — сказала Кити покраснев, но тем смелее глядя на него своими правдивыми глазами, — девушка может быть так поставлена, то не может без унижения войти в семью, а сама…
Он понял её с намека.
— О! да! — сказал он, — да, да, да, вы правы, вы правы!
И он понял все, что за обедом доказывал Песцов о свободе женщин».
У Кити — «страх девства и униженья» (вот где «выстреливает» зарубежная её поездка, знакомство с приживальчеством как приговором). У Анны нет страха девства, но страх униженья — о да. В конечном счете, именно этот страх
