— Да. Да, конечно. Как тебе удалось выбраться? Как ты объяснила?
— Я уже говорила тебе однажды, Мартин не задает мне вопросов. Я сказала, что хочу немного погулять. В одиночестве. — Она усмехнулась.
— Какой властью ты обладаешь!
— Я полагаю, да. Но вы оба сами пришли ко мне. Я не искала вас.
— Разве ты не остановила никого из нас?
— Нет. Я должна идти.
— Я думал, ты сказала, что он ни о чем не спрашивает тебя.
— Да. Это своего рода договор. Может быть, даже сделка. Я стараюсь не злоупотреблять этим. Пока.
— Анна. Что ты собираешься делать сегодня? Куда ты?
— Мне нужно идти. Действительно нужно. Мы с Мартином хотели вернуться в понедельник вечером. Ты не должен оставаться в Париже. Я знаю, чего ты хочешь… собираешься следовать за нами. Поезжай домой. Прошу тебя.
— Я поеду. Только скажи мне.
— Зачем?
— Я смогу думать о тебе, о том, где ты.
— И с кем я.
— Нет. До сих пор я не думал об этом. Я просто не вижу ничего вокруг, кроме тебя.
— Знаешь, я полагаю, ты всегда многого не видел. Всегда.
Она повернулась и пошла прочь. Не оборачиваясь. Я сполз на асфальт, как какой-нибудь пьяный бродяга. Спрятал голову в колени. Мельком увидел в конце аллеи другой Париж, сейчас лишенный той невероятной утренней мягкости.
Наш здравый смысл существенно зависит от узости взгляда — нашей способности отбирать факты, помогающие выжить, до поры до времени отказываясь замечать истину. Так обыватель проживает отпущенный ему срок, оставляя без внимания то, что завтрашний день ему абсолютно не гарантирован. Он прячет от себя сознание того, что его жизнь — это уникальный опыт, который так или иначе завершится в могиле; что каждая секунда его жизни единична, так же как время рождения и смерти. Только эта слепота позволяет существовать такой модели бытия, передающейся из поколения в поколение, и лишь некоторые оспаривают этот способ выживания. Они имеют на это веские причины. Все законы жизни и общества оказались бы неуместными, если каждый в отдельности человек сосредоточился бы на неотвратимости своей собственной смерти.
Так, в переломный момент жизни, мое зрение было сосредоточено только на Анне. Это было, как она утверждала, необычайным ослеплением, безжалостно вытеснившим образы Мартина и Салли. Они казались лишь призраками.
Реальность существования Мартина была вытравлена наиболее жестоко. Он казался некой фигурой на холсте, вокруг которой были нарисованы остальные.
16
Я был почти готов и упаковывал чемодан с рубашками, нижним бельем, носками, моим великолепным галстуком и бритвенным прибором.
Моя профессия, частенько требовавшая внезапных поездок среди ночи, сделала мой «походный чемодан» необходимостью. Забыв обо всем в этой поездке и в мои минуты с Анной, теперь я разбирал вещи, словно побывавшие в сточной канаве. В мужской уборной я привел себя в порядок.
Мое небритое лицо и запавшие глаза показались мне в зеркале чужими. Это был кто-то лишь отчасти знакомый. Я почувствовал огромную радость. Бреясь, я рассматривал эту маску и видел, что она стала проницаемой. Я был уверен, что скоро придет день, когда она исчезнет совсем. Но этому еще не время.
Я позвонил в L'Hôtel.
— Madam Barton, S'il vous plaît, je pense que c'est chambre…[5]
— Ah, chambre dix. Madam Barton n'est pas la. Elle est partie.
— Pour la journée?
— Non, elle a quitté l'Hôtel.
Все было так, как я предполагал.
Она и должна была отправиться немедленно. Анна — женщина действия! Я широко улыбался. Зашел в книжный магазин и выждал ровно час. Позвонил в отель.
— Oui, L'Hôtel réception[6].
— Вы говорите по-английски?
— Да, конечно.
— Я хотел бы заказать номер. Это возможно?
— На какой срок?
— Неожиданно выяснилось, что мне придется провести в Париже одну ночь.
— Да, у нас есть свободный номер.
— Хорошо. У меня с вашим отелем связаны сентиментальные воспоминания. Есть ли шанс занять десятый номер?
— Да, он свободен.
— Чудесно, я приеду после ленча.
Я продиктовал свое имя, договорился о деталях оплаты и дал отбой.
Воля. Воля. Я вспомнил старый девиз моего отца. Я чувствовал себя победителем. Думал о ночной поездке и о том, как удачно встретился с Анной. Это было довольно опасное предприятие. Я выиграл. Я обладал волей. Я поймал счастье. Вспомнил основное требование Наполеона к своим генералам — Счастье.
Мне было очень хорошо сейчас.
Неожиданно я почувствовал хищный голод. Аппетит и чувственность переполняли меня. Я сделал заказ в «Лауре», и меня провели к крайнему столику, откуда был виден парк. Я заказал ленч. Фаршированный лосось с миндалем следовал за цыпленком, запеченным в горшочке. Я потребовал бутылку Мерсо. Я ел, испытывая что-то вроде экстаза. Изысканное вино было подобно жидкому золоту. Пирожные нежно таяли во рту. У меня было такое чувство, словно я ел впервые. Удовлетворение переполняло меня. Я наслаждался одиночеством. Мне было необходимо время и дистанция от Анны, чтобы потерять себя в воспоминаниях о прошедшем утре.
Бледно-медовые ломтики цыпленка в янтарном соусе; слабо мерцающий белой поливой салат из зелени; кремовый сыр; густой рубин портвейна — цвета были так насыщенны, оттенки столь утонченны. Я плавно переместился в мир ощущений. Чрево, способное необъятно растягиваться, пожирая свою добычу, теперь могло насытиться этой многообещающей пищей.
Я был разнежен после ленча, когда вошел в комнату, которую Анна и Мартин так быстро покинули утром.
Меня бесшумно провели вверх по странно изогнутой лестнице с круглыми площадками и секретными комнатами, восходящей к великолепному куполу.
С L'Hôtel у меня не было связано никаких сантиментов. Но, конечно, я слышал о нем. Комната шокировала меня. В ней стояла тяжелая атмосфера чувственности. Анна выбирала комнату для любовников. Портьеры из голубой с золотом парчи, шезлонги красного вельвета, темные в золоченых рамах, зеркала, небольшая круглая ванна без окон.
Анна выбрала этот отель для Мартина и для себя. Я закрыл, затем запер дверь.
Вожделение и ярость поглотили меня. Я лег на их постель. Сейчас ее нетронутая девственность отрицала иного владельца, кроме меня. Шезлонг привлек внимание. Может быть, там, подумал я. Она не любила постель. Нет. Нет, это ты не любишь. Ты же совсем не знаешь ее. Она лишь отвечает твоим желаниям, и это все. Когда ты по-настоящему говорил с ней, глупец? Я стал быстро обнажаться, разбрасывая одежду по креслам и полу. Обезумев, я медленно лег на винный вельвет шезлонга и методично, почти не испытывая удовольствия, посылал струи семени в его кровавую красоту.
