Позже, когда этот странный день побед и поражений потянулся к завершению, из вечерних теней возник прекрасный город. Великий и неумолимый, его величество Париж, казалось, подчеркивал мою собственную хрупкость и слабость.
Я выполз на четвереньках, как некое грубое животное, из моего вельветового мира и упал на кровать. Навалился сон, полный цвета — зеленое платье Анны, черный блеск ее панталон, прозрачное винное золото и залитые солнцем кусочки лососины, яростный кроваво-красный шезлонг и мрачная тьма голубых портьер, — день заскользил прочь. А вместе с ним исчез тот человек, каким я был раньше. Подобно черной тени призрака он истаял в парижской Ночи, когда я падал все дальше в глубь этого калейдоскопа цветных осколков дня.
Я закрыл глаза. Детский ужас вернулся ко мне. Ведь, проваливаясь в сон, ты умираешь. Словно опускаешься в темную глубину могилы.
17
Потребовалось некоторое время для того, чтобы коммутатор L'Hôtel соединил меня с Хартли.
— Здравствуй, Эдвард! Как ты?
— Чудесно, мой дорогой мальчик. Мне так приятно видеть здесь Ингрид и Салли. Они приезжают в Хартли не слишком часто. Так же, как и ты, заметил бы я.
— Знаю, знаю. Это мой промах.
— Конечно, ты очень занят. Этот новый молодой человек Салли, Джонатан, тоже здесь. Мальчик Ника Робинсона, ты его знаешь. Я могу принять только парня лейбористского толка.
Я подумал, это, вероятно, потому, что Ник Робинсон был одним из тех парней-лейбористов, с публичной школой за плечами и безупречным наследством в центральном графстве Англии.
— Я помню мать Ника. Никогда не мог понять, как сын Джека Робинсона стал членом парламента от лейбористов. А, ладно. Я полагаю, ты хочешь поговорить с Ингрид?
— Да. Если она поблизости.
— Она в саду. Подожди немного.
— Привет, дорогой. Как в Брюсселе?
— Смертельно скучно, и я махнул в Париж на утреннюю встречу. Обратно я вылечу ночью.
— Ты не увидишь там Мартина с Анной?
— Нет. — Я помолчал. — Я предполагал позвонить им и навестить во время шикарного завтрака, но совсем не было времени. Да и не хотел им надоедать.
— Возможно, ты прав, — произнесла Ингрид. — Выходные в Париже созданы для романтики. И отцы не самые желанные сотрапезники для молодых возлюбленных.
— Да. Я тоже так считаю.
— Какая жалость. Я с удовольствием бы видела Мартина влюбленным. Но только не с Анной. С кем угодно, только не с ней.
— Ты хорошо проводишь там время?
— Все чудесно. С каждым разом, как я возвращаюсь в Хартли, кажется, люблю его все больше. Я сегодня много думала о маме. Прогулки с Салли так напоминают о моих давних прогулках с ней. Мы никогда не были по-настоящему близки. Но вчера я почувствовала ее отсутствие особенно сильно. Мне хочется, чтобы ты был здесь.
— Да-да.
— Так ты приедешь?
— Да. Да, конечно.
— Джонатан действительно милый молодой человек.
— Эдвард тоже так говорит.
— Будь осторожен в пути, дорогой. Хочешь, я вернусь обратно раньше?
— Нет. Это совершенно не нужно. Проведи оставшиеся несколько дней в свое удовольствие. Я позвоню тебе завтра.
— Пока, дорогой.
— Пока-пока.
Как это омерзительно легко, подумал я. Рассказывать про Париж было рискованно, проще было умолчать. Новая странная тень, окутавшая меня, густела с каждым днем. Способный лжец, неистовый любовник, предатель, я не позволил бы никому сорвать это путешествие. Дорога была свободна. Я понимал, что очертя голову мчусь к разрушению. Но вместе с тем был уверен, что в состоянии контролировать и направлять каждый свой шаг на этом пути, — с чудовищной смесью сдержанной радости и холодного опьянения, отравлявших меня. Я не мог испытывать ни малейшей жалости к кому бы то ни было. Это делало меня сильным.
Я вымылся и переменил белье. Смахнул мозаичные хлопья семени с шезлонга. Заплатив по счету, отправился в аэропорт Шарль де Голль. Было бы забавно встретиться там с Анной и Мартином. Что бы я им сказал? Анна, конечно, постаралась бы все скрыть. Удалось бы мне разыграть это представление идеально? А если бы я провалился, не получил ли с ее стороны презрения? Мне пришло в голову, что приметой моей любви могла служить целая гирлянда лжи. Она венчала меня с того самого дня, как я встретил эту женщину. Но в центре венца, подобно бриллианту, осталась лишь одна правда, имевшая для меня значение, — Анна.
Удача сопровождала меня, расчищая дорогу. С искусной легкостью я покинул Париж, торжествуя свое моральное падение.
18
— Ваш сын на линии, сэр.
— Соедините.
— Привет, старик. Извини, что беспокою тебя в офисе.
— Мартин, как дела?
— Великолепно. Мы только что вернулись из Парижа.
— Хорошо провели время?
— Да. Анна почувствовала слабое недомогание, поэтому мы вернулись обратно раньше.
— Недомогание?
— Что-то вроде. Желудочные спазмы, сильная мигрень. Она пошла к своему старому доктору. Сразу после этого мы уехали.
— Как она сейчас?
— О, совершенно поправилась. Спасибо за беспокойство. Я достаточно ценю твою такую… чувствительность… по отношению к ней. Мама совсем не любит Анну. Она бы порадовалась, если бы я стал копией Салли, мне так кажется. Ты понимаешь, двадцать два, очень англичанка, et cetera, et cetera[7].
— Все это не слишком лестно для твоей сестры.
— О, па. Я люблю Салли. Ты же знаешь, что я имею в виду.
— Да, да. Я знаю.
— Ты занят, старик, но я просто хочу сказать тебе. Мне предложили работу в Воскресной. — Он упомянул одну из ведущих газет страны. — Заместитель политического редактора.
— Это производит впечатление. Мои поздравления.
— Я скорее хотел бы пригласить вас с мамой куда-нибудь пообедать. Отметить. Например, во вторник?
Я колебался.
— Да, возможно. Но я должен буду рано уйти, чтобы вернуться домой.
— Ну и чудесно. Итак, во вторник у «Луиджи». Салли я тоже приглашаю. И этого ее нового парня. Теперь ты видишь, братские чувства во мне сильны!
Он засмеялся и повесил трубку.
— Вас просит Алистер Стрэтон, сэр.
— Задержите его на минуту, можете, Джейн?
Мне необходимо было прийти в себя. Не только переварить неожиданный шок от разговора с Мартином, но и собственные мысли, мешавшие мне. Выяснилось, что Мартин сильнее, чем я мог предполагать.
— Соедините с Алистером.
Я вздохнул. День заманил меня в железную ловушку телефонных звонков и встреч, множества писем, принятых решений, отложенных обещаний. И под всем этим лежало растущее чувство тревоги и, совершенно неожиданно, сосущий страх, связанный с Мартином.
